Давид ПАТАШИНСКИЙ
ТЕНИ ВОЗДУХА
1.
кровать качает как лодку и одеяла парус
надут как ветром подушки влага
охлаждает затылок встаю шатаясь
проверяю тело которое мне досталось
в это утро страшное как бумага
оно продолжает свой одинокий танец
начатый ночью зеркало искривившись
улыбается там где улыбкой давно не пахнет
что поделать отвечаю ему лишь бы
продолжая задуманное во сне вирши
выводила рука но в этих листах нет
ни света ни тени ни того что между
2.
отразившись увидел что все сделано без подвоха
обнял себя поцеловал себя в темя
спросил не удержавшись от обоюдного вздоха
ты сам собой или опять ты с теми
что до рассвета играют в жмурки
расправив обиженные тужурки
нет ответил я одинок как око
я как сука что пинали под брюхо
если утро я подхожу к себе сбоку
и говорю в самое ухо
помни ты просто должен быть твердым
придет вечер и дождь упадет мертвым
3.
весна приходит ко мне как чужая
женщина лежу не выпуская ножа я
глухая немота молнию провожая
бросила горсть воды на лицо столицы
впрочем не различаешь лица
встав на колени необходимо молиться
помнишь на вальс настроясь летали пары
столик обслуживал родственник валтасара
я становился необратимо старым
носил усы над презрительною губою
прислушиваясь к прибою
ощущал себя всяким но не самим собою
и тогда открылось окно на излете дома
и глаза роняя обломки дыма
заглянули внутрь только букет коралла
выдержал то что происходило
и от пепла ветви его поседели
остальное в комнате догорало
4.
сижу задыхаясь в шершавой петле глагола
местность обманчива цвета сухого чая
свет умирает сразу если надавишь горло
лампа его в тугой тишине вращая
влажный фитиль падает капельки керосина
оставляют надежду на ангелов на иное
не сомневаюсь что даже написанное курсивом
никогда не станет обратно мною
снова дождь роняя возле себя осколки
разбитого неба он уходит на север
чтобы уснуть в горах на каменистой полке
оставляя воздух таким же серым
5.
машинка для подрезания утреннего тумана
птица в который входит глаза потупив
уплыву и я улыбнувшись печальной сцилле
сопит в предвкушении звука свирелька пана
мальчик почти не касаясь крупа
прислушивается к силе
что рождает озноб выгоревшая туника
прилипла к бокам пена росы рыдая
убегает листьев рассерженные агаты
изучают тропинку в зарослях куманики
и следом бесшумно летит другая
утренняя легата
6.
утро избы в землю ушли по пояс
отсырев верхнею половиной
стрелки часов указывают на полюс
крепкое облако над овином
того гляди расплачется отвернувшись
чтобы не видели трезвеющие сельчане
даже корабль и тот пропадет в минувшем
позабыв о причале
7.
в лесу в сумерках раздвигая траву клюкою
в поисках гриба или другого какого черта
ветви сосен хмурятся словно забыв о чем-то
и туман стелется над рекою
дома разбив на порции найденные останки
сырого леса опускаешь их в соленую воду
и пальца скрипят словно покрыл их содой
и за стеной как танки
бродят жильцы чужие мебель сдвигая
и гитару хватая откашлявшись дрянью полдня
понимаешь что уже поздно
жизнь продолжается но другая
8.
воздух раздвинув устало взлетела птица
развернув перьев истрепанную колоду
последнее время если хочу напиться
осторожно дую на воду
беру ее пальцами бережно и неспешно
поднимаю навстречу раскрыв сухие
в сущности я такая же пашня
только отдался другой стихии
что не любит лишнего многоточья
раздвигая мною то что навстречу льется
освещая медленно и безнадежно точно
жуткий замысел высохшего колодца
9.
я скажу тихо и незаметно
развернув в линейку овал минутный
вглядываясь в профиль мутный
ладонь положив на все такой же медный
я отвечу и день опустив седые
по краям пробитого молний мелом
станет ночью чтобы она сумела
встретить губы мои молодые
я спрошу холодом злобных терций
улыбнется закат воздух местами длится
но уже исчезает там где летела птица
даже не бьется сердце
10.
поднимаю голову и впервые
понимаю что забываю знаки
наших отличий наших слепых звучаний
лампы горят тускло как неживые
тени прогуливаются как кривляки
и в самом начале
темного смысла светится малый пламень
тело свое ловким углом ломая
заглушая рассвет что вползает между столами
и недоступна надежда его хромая
мне почему-то кажется что рябина
это не ягода это висит в чудесном
зимнем морозном междометие счастья
судьба неправильный инструмент в руках господина
мир если в нем слишком тесно
сам себя разорвет на части
и в самом конце дороги на перепутье
пытался петь я но лютня в руках дрожала
я понимаю что забываю буквы
там где мы раньше жили
11.
на лукоморье было опять пустынно
волны травы жемчуга собачьих улыбок
фасции где земля поднималась
корней деревьев солнечная усталость
на рассвете упоительный воздух
глотаешь глядя в глаза глазами
и дома невероятного роста
поднимаются как из картона сами
утро в шепоте покрывала
день в раскаленном тумане зноя
вечером в алом плаще заката
ночью когда сама себе колдовала
коварная но наивная будет тебе бояться
открывай принимай нового постояльца
12.
все продолжалось медленно и чутко
и солнце не оставив отпечатка
ложилось в пожелтевшую листву
кричал рыбак и это было честно
он отдавался осень как чувству
он оставался верен естеству
так и тебя я назову последней
желанной необузданной прохладной
твой облик летний голос юный
когда зовешь меня в ночную глубину
все продолжалось нежно и смиренно
и был необъяснимо славным
твой тонкий профиль в свете лунном
и я благословил луну
* * *
Заходя в ванную, внезапно в зеркале замечаю
забавную мордочку себя. Становясь большими,
утро в чужой стране начинаем с чая,
заканчивая в машине.
Вечером, открывая подполы,
доставая холодные разносолы:
Ах, мечты, мечты, сколь же клинок остер их,
как перец. Как Констанция в мушкетерах.
Плюнь к черту. Мир устроен, как терка,
норовящая в харю. Как унылая тетка,
в кабаке в Пярну, глядя поверх глагола,
пятерней волосатой бутылку брала за горло.
Забудь начисто все, что случится позже.
Любая мысль, в сущности, тот же поршень,
что толкает еёйную сущность вдоль головы,
всю в волосах травы.
* * *
Усталою светлою жестью, что отразила.
Темным стеклом, в котором тонул рассказчик.
Сигаретой на неподвижном острие кашля.
Утром розовые деревья выходили из своих
талого снега гнезд. Кричала непридушенная ворона.
Так кстати, когда обращаешься в стену.
Так осторожно, на границе проулка.
Умывая чашку за спрятанное в фарфор лицо.
Утром серые стены заходили в свои
черного снега ямы. Плакал неразбуженный чайник.
Выключая газ, ставший чрезмерно ярким.
Заглядывая за угол, где шелестит одежда.
Сигаретой выдрав, что еще осталось живого.
Утром глухой голос ходил в своем
тяжелого сна проеме. Тихо спал малыш.
* * *
Я представляю, как в лунном свете, да, мы бежим с тобой по крыше,
под нами черные деревья, и озеро, как капля, в травы,
и светлый пар то появляется, то исчезает, как облака,
и мы вдвоем по гулкому железу, прохладному, умытому луной.
Живые складки кирпича, и ночь, и тонкая свеча,
прозрачны окна на рассвет, и лес вокруг, и озеро печально
водой зеленой, листья мягкие на берег наплывают,
ты просыпаешься, и тишина в твоих раскрытых, нежных.
Мы в этот дом вернемся, хотя мы не были в нем никогда.
Мы будем долго подходить к нему. Светлые ладошки
коснутся стен, около которых всегда существует трава,
в ней несколько небольших цветов - это все, что нам нужно.
* * *
Месяцерукий, солнечнолетый, трехчелобитый,
ты - человековый вепрь оголенного луно.
Лучше безумного гунна падучая виты,
или скелет Аполлона в коробке салуна.
Дергай, короткая, горло пустое до крови.
Будь ты второе - стал бы благословенным.
Ты только первое, то, что всегда неживое,
льется твое в полуоткрытые вены.
Надоедающий ищет сдающего ноты,
или поющего карты гнусавым фискальто.
Ты - акварельное масло ленивой хмельноты,
только оскаль ты - тобой узаконены скальды.
Тишь, коновязь, у овина ублюдки схлестнулись,
ну, листопад, ну, игралище плоти в лохмотьях.
Тонкое зевло корючило ту сторону ли,
с теми, которые как-то кому-то колотят.
Сор не выносят. Им тоже питаются, как бы
скрыв голодуху. И точно таким интеллектом
бабка-карга прикрывала отсутствие скарба,
каркая: "хлеба", тем самым внося свою лепту.
Ты, мой доносчик, предатель мой, милый мой студень
мозга сырого, прокисшей пижамной фланели.
Ты, как и люди, которых не вижу, но будет
несколько всяких, когда облака зеленели.
Здравствуй, зеленое небо, которое помню,
если еще заиграет под кожей пилюля
тухлого сердца, и будет привычное пойло
в виде слюней, нанесенных на слепок июля.
Пальцы скрестив наподобие псевдосалюта,
ты улыбаешься мне, на прощание выдрав
глаз и кольцо. Вяло отвечу - люблю-то.
Рядом секира и сонные емкости сидра.
Так мне, усталому, так мне, работнику тлена,
что на колени плетет пелену трехзеркалья.
Молится зверь, погрузившись лицом в опаленный
мир, где смеркалось. Где жили по-прежнему скальды.
Жди меня, жуткая новость, под утро, в пропахшем
мерзлой солярой, рабочих в трухлявых спецовах,
мелких селян, над бездарной склонившихся пашней,
супа (картофель, горох и навар из берцовых).
Жди меня, жди. Я ухожу в понедельник,
вторник и среду, другие отметины. Можешь
пнуть меня в спину, как в самую гулкую стену,
я не отвечу. Я только скажу тебе: "Боже".
ОБО МНЕ
Что я, сам не могу вспомнить
изгородь, старую панаму на одном из столбов,
унылую девочку в твердом пальто,
что разгуливала босыми ногами,
деревья, название которых забыл,
дом, одна стена которого отсырела,
все другое, что не могу вспомнить,
только кожей, завершающей пальцы.
Двойные строки. Вторая себя истреплет.
Если идет поезд, я слышу трепет
воздуха. Шею холодную изогнув,
я вылезаю. Месяц опять украден
черным облаком. В мелькании перекладин
кажется, вижу, видимо, замечаю, ну в
полете столбов за поворот состава,
встречным потоком рот разинутый опростав от
лишнего слова. Чувствуя смех лица.
В нем расплывалась кукольная безумца.
Домики шустрые под горизонт несутся,
яйца укутывает угольная пыльца.
Пепла окурки боятся. Они бегут
в угол кормилицы круглой, как барабана
не рассчитать отрывистую дугу.
Банки топчу ногами. Они внизу.
Кожа надбровная мягче, чем ствол эбена.
Вижу себя, маленького, в глазу.
Ты повторяй за мной - ала-ла, ла-ла.
Умные звуки спрятаны в древней книге,
Что закрывается быстро, как зеркала.
Лак моего угла осторожно гложет
тонкая лошадь, что, забывая ложек,
Съела до дерева. Пью шелестящий шип.
Гляну вокруг. Кажется, ни души.
Только подумай, как непомерно вежлив
выход наружу. Только подумай: ежли в
сердце мое засунуть твои часы,
как я затикаю. Бегать начну, как карлик.
Что нам диезы, бемоли, не взять бекар ли к
Парню в подмогу, чтоб закрепил усы.
Этот поезд увозит меня домой.
Дома у меня за декабрем следует май.
Дом мой состоит из твердого лежака
и ползущего рядом, улыбающегося жука.
Мне нравятся насекомые. Как славно они поют,
когда пробираются утром в свою семью.
У них зеленые бока, шелковистая голова,
И они не умеют читать слова.
Люблю заглядывать в их наивные лица,
обрамленные в невероятные кружева.
Печально бывает, когда их съедает птица.
Тем более приятно, когда она становится нежива.
Там, откуда я родом, до сих пор растут.
Они давно стали выше всего остального.
Солнце они перестали замечать.
Ночь для них моментальна. Был день,
когда их спросили обо мне.
* * *
Церковь розовая. Круглая голова. Витражи темные.
Изнутри - праздник, разноцветные солнца.
В чем та музыка, когда прохожу по плитам?
Льется в меня, сквозь меня, застывая
терпким соком. На придорожном камне давить
ягоду, что повернулась ко мне шелковистым боком.
И реактивные насекомые, покидая свой кокон,
доступны настолько, что понимал - в крови
много такого, что неизвестно там, где
бродит тандем глаз и единорог смеха.
Одуваны взгляда выросли в новом такте.
Ехали плохо - такой вот я неумеха.
Звуком окольным - звук неостановимый,
что о любви мы. Что о житье постылом.
Был бы святой, да как вам принять раввина.
Был бы здоровым, а так у плеча костылик.
Прежние заживо были готовы сгинуть,
были бы гимны, чтобы на смерть вели нас,
было бы что уносить за собой в могилу,
чтобы не страшно было ложиться в глину.
Я расстелил бы себя на траву и камни.
Как мне ответить, если и сам не стану
спрашивать, как мне ответить. Язык кустарно
ветви тянул в ветер почти крестами.
Хочешь, еще длиннее я пропою тебе,
как на рассвете люди топтали лютики,
как проникал в землю скалистый увалень,
как мы не думали. Чтобы испить, к ведру вели
каждый - другого за руку. Холм под тяжестью
зелени. Я зарекаюсь. Голос мой жестью полнится,
не успевая за солнцем. Волны протяжные
ветра. Он молится в этот колодец. Доля вся
предопределена, что в деревья прыгнет он,
голову сломит и зарыдает горестно.
Так ничего не поделаешь, если крикнуто,
только осталось, что уповать на гордость, но
я ни тебя, ни всяких, ни разных. Нет меня.
Даже отметины не оставляю. Около
двери пройди, где прорезь полумонетная,
выпустив воздух, олово балабокала.
Можно искать в камнях, что на берег вывалил,
можно уночеваться до белых ласточек,
что высота условно подняться с травы велит.
А не выходит - попробуй, как бритву, о глаз точить.
ТЕНИ ВОЗДУХА
В синие окна проникли обрывки неба.
Больше я никогда не увижу снега.
Складываю половины полинялых пустот,
раскачиваюсь на мускулистом постаменте коленей.
Собственно, я захожу на восток,
где не бывает тени.
Даже тень воздуха пропадает в утреннем зипуне,
скользя, дребезжа пальцами по стене.
Соблюсти, что ли, для приличия, форму?
Гудит холодильная дура на четырех ногах,
рука сгибается наподобие фомки,
словно зовет врага.
Где-то, будущим временем помеченные глаза,
наблюдают траву, что разбрызгивает коса.
Воздух вращается, как колесо мопеда.
Жарит кофе одноголовый кунак,
запах топлива выпущенной торпеды
в мех шатуна.
Время стихов становится бывшим счастьем.
Стекло выгибается. Нечем дышать запястью.
Голос воды, уходящей в испод подвала.
Взгляд утонул в отверстии перископа.
Если следы - каждый четвертый - алый.
Все остальные - копоть.
Кухня. Множество емкостей без напитков.
Остальная посуда представляется недобитком.
Отражаюсь в стекле, вытертый, как полтинник.
Время пособия, выдаваемого за смелость.
Я разобью на части любой светильник,
чтобы не пелось.
И не поется больше, как не проси сучару.
Чтобы не стало фальши, опять кончаю.
Брызну от сердца, что угодило в терем.
Встану лицом вперед, распрямив колени.
Воздух опять не оставляет тени
и поглощает время.
ВНУТРИ
Там что-то такое льется, колышется, ноет,
кости черепа сдвинув, выходит воздух,
много рывков в другие, разные стороны,
хочется спать. Прижимаю пальцы ко лбу.
"Конь в глазных яблоках, небо, крапленое звездами,
лунным глотком, черным утром ночного.
Невероятные псы долгих дорожных убожеств,
взгляд росы, приникающий к самой коже."
Мне холодно. Обыкновенно, но незаметно
приходит время. В стерильных ногах рассвета
определим сначала верное знакоместо,
рот толкает воздух в меня бессмертно,
синие сосны ветви свои пружинят,
лунно подвергнуты глупому плутованью.
Если не можешь, просто тогда лежи на
круглом боку раздвинутого дивана.
Я пропускаю. Буквы беззвучно рядом,
грунт охватив бумажного якорями,
ключ задвигая в скважину, как снаряда
ловит воронка. Клочьями усмиряли
холод земли, вздыбленной выше, чем ты
можешь летать, воздух змея плачевно,
что не подняться. Голос твой перечерчен
ветхим челном разума,- чаши черпал
донную древесину. Жидкое камнеложе.
Взгляд росы, проникающий к самой коже.
Были бы траки гусениц этих мягких,
что проникают, лист загрызая насмерть.
Так, не ответив, жадно вдыхаю мяту
птицей крыла, мнящего мне несчастье
каждого вечера, ночи, других изгибов,
где эти склоны целует корней ракита.
Вышла она, называя себя: "Фригида."
Выпить ее. Добежать до угла реки-то
мне обещалось. Шторы на окнах тусклы.
Тусклы и стекла. Это тоска несется,
словно та курица, тряско ведя утруску,
капает яйцами. В каждом сгорает солнце.
(Вижу - навстречу глазу - кольца литавров
травят слух, взгляда не замечая.
И, задирая вверх на своей усталой,
мир на ладони, переполох в начале.
То, что считаем - путь, на проверку - глина,
что зацепляет ноги, выемки плоти,
словно в болоте. Мне ли звать: "Повели нам
кости свои лунного расколоть им.")
Что-то такое льется в ложбину рая.
Если, играя, мы превысили меру,
как никогда ясно вижу с утра я:
время любой свой воздух делает серым.
| 
