Элина ВОЙЦЕХОВСКАЯ
УТЕХИ ПАНТЕИЗМА
Китайский гадальщик
Перебирая палочки, гадальщик
Поглядывал печально на меня.
Такой судьбы еще не приходилось
Предсказывать ему, хотя подобных
Описано немало в старых книгах.
Старик, мне все известно без гаданий!
Уйти мне нужно, отпустить тебя,
Да и себя, но я не ухожу,
Окидывая безучастным взглядом
То палочки твои, то пустоту.
* * *
Мать моя Деметра умерла,
Растеряв божественную суть.
Может и не ласкова была...
Что же я? — Управлюсь как–нибудь.
Хочешь иль не хочешь — а живешь,
Проклянув бессмертие свое.
По привычке поспевает рожь,
Все как прежде... Только нет ее.
Тени смертных вертятся кругом,
А богов — безмерно далеко.
Правлю кое–как: рывком, бегом —
Неумело, значит, — нелегко.
Бесполезно мне ее искать,
Всяк неблагодарной назовет:
«Помнишь, как тебя искала мать,
Как рыдала сутки напролет?»
Год за годом сумрачно идет,
Закругляясь давящей петлей.
Наверху никто меня не ждет,
Я останусь лучше под землей.
* * *
С.Б.
1.
Вот море цвета глаз моих
Иль цвета недозревшей сливы.
Виденья, что стремятся в стих,
Легки, презрительны, пугливы.
Как будто, это неспроста:
Прогулки, дыни, виньо тинто.
Еще пуста, еще пуста
Седьмая зала Лабиринта.
Далек красноколонный Кносс.
Другое — синее из синих —
Там море. Памятны до слез
Изгибы звонких терпких линий.
Я знаю, ты меня поймешь
И вспомнишь тоже: остров в мае.
Уже не вызывали дрожь
Нагие перси Пасифаи,
И яркость вычурных прикрас
Уже рассудок не губила,
И знали мы в который раз,
Что это было, было, было...
Приемля всякий новый штрих,
Гляжу на зябь и зыбь залива,
На море цвета глаз моих
Иль цвета недозревшей сливы.
2.
Безраздельность, схвати меня в цепкие лапы.
Я давно уже сплю летаргическим сном.
Я давно уже вижу: цари и сатрапы
Память выжгли наемным священным огнем.
Рассуди же меня. Удержать не умея,
Отпускаешь в имперский трагический дым.
Пасифая, Иштар, Немезида и Фрея
Благосклонным вниманием дарят своим.
Что мне Минос? Что жреческий тягостный пафос?
Мне от клейкой тревоги бежать суждено
По полям Елисейским. И Лесбос, и Пафос
Тщетно манят едва забродившим вином.
Лабиринта клубок размотаю беспечно,
Намотаю опять — по–другому, легко.
Это вечность младенческим отблеском млечным
Мне на плечи легла. Я теперь далеко.
Рахиль
Проклиная родню, удалиться могла
И покинуть строения–соты.
Я ж пасла и пряла, оказалось — ждала
Лишь Священной Субботы.
Дети, дети — и все не свои по углам.
Потирает ладони Иаков:
Он и сам не простак, не упустит и сам
Он небесных спасительных знаков.
Убегу? Отомщу? Подожгу? Удавлюсь?
Не умею простить я обмана.
Что же я все терплю? Что же я все молюсь?
Я ль не дочка папаши Лавана?
Снова слышу — немая тупая раба —
Подлой Лии родильные стоны.
О, слепая сестра! О, слепая судьба!
О, бесплодное пылкое лоно!
* * *
Сто гармоний даются в руки —
Родных родней.
Сто мелодий, но где же звуки
Моей?
От родного бегут в чужое,
В чужом
Обретают и тень покоя,
И дом.
От родного бегут поспешно,
Зная связь
Тех, кто грешны, и кто безгрешны
Отродясь.
Кто был грешным в начале,
В конце
Стал безгрешным в печали
И во Отце.
Кто безгрешным был прежде —
Как знать? —
В белоснежной одежде
Встретит Мать...
Хватит о том, ибо...
Ибо хватит о том.
Лучше я нарисую рыбу
С длинным хвостом.
* * *
Вас никто не бранил и не гнал со двора,
Из–за вашей измены никто не рыдает.
Осень. Скоро зима. Холодает.
Лес не может быть домом, и, значит, пора
От Тристановых глупостей, дорогая Isault,
Возвратиться в объятия досточтимого Марка.
В них, быть может, не жарко,
Ни шатко, ни валко, но зато пресловутое колесо
Совершит предназначенный оборот.
С королем или принцем наследным
Быть не все ли одно: время шло и идет,
Слезы — вздор — и пусты, и зловредны.
О, конечно, Isault, ты была не права,
Под венец с женихом отправляясь постылым.
Мир разорван, размыт, суша в нем — острова,
А в лесу далеко ль до могилы?
Что такое любовь? Погляди, жемчуга
И рубины сияют в шкатулках узорных.
Вы юны и бездумны, а у Марка — рога
В ответвленьях роскошно–позорных.
Это значит, причастен он больше, чем вы —
Ты и твой недалекий любовник —
Тайнам утренней влажной медвяной травы
И жрецов откровеньям сановным.
Что ж идите. Под сводами пышных дворцов
Не прервутся пиры и веселье.
Королевский же долг — наказать наглецов,
И причем здесь любовное зелье?
* * *
Стремлюсь не к мифу и не к простору,
А к острию.
Где прежде пели громким хором,
Одна пою.
Где прежде изломали перья,
Мое перо,
Презрев приметы и суеверья,
Острым–остро.
Где прежде выводили тщетно
Явлений связь,
Я о предметном беспредметно
Пишу, смеясь.
Исчезновенье возраста
Поэт, который был бы
Старше моего отца,
Если бы мой отец давно не умер,
Пишет гадкую мерзкую дрянь,
Оглядываясь на уголовные хроники
И несваренье собственного желудка.
Поэтесса возраста моей младшей сестры
Пишет дрянь не такую уж мерзкую,
Оглядываясь всего лишь на грязь в подъезде
Да на гнилые зубы консьержки.
Впрочем, ничего этого нет.
Нет и возраста.
* * *
А.
Ты не примешь меня, сестра,
В надвоздушных своих чертогах.
Мне не скажешь нервно: "Пора!",
А вознице надменно: "Трогай!"
Отмахнешься тонкой рукой
От ненужных чужих деталей.
Не плеснешь прозрачной строкой,
Утоляя мои печали.
Усомнишься, не все ли одно:
Плюс столетье — минус столетье.
Я смеюсь. Мне сегодня дано
Не второе зренье, а третье.
* * *
Молчание — печальный знак согласья, непонимания или зарока.
Все есть печаль — притронешься ль опять к ее истокам?
Все есть печать — и перстень переплавлен,
Пропало золото, не подарив ни блика.
Все музыка — но тон ее ославлен,
Язык фальшив и знак вторичен.
Протяжен день, и поелику
Он длится сверх приличий,
Растает в солнечной нирване.
Конец судеб. Отсутствие желаний.
© Элина Войцеховская
| 
