Товий Хархур
* * *
Блеклые складки дивана --
словно осеннее поле
с равнодушьем натянутым
притягивает к себе
две вяло плывущие тучи --
диван принимает важно
с великолепным достоинством
ниспадающий зад.
Стены скрипят от зуда --
структура как нервы: колет
тень раскидавший фикус,
несущий достаток в дом.
Ярким пятном -- сердце,
голое красное пламя:
маленький сгусток красок
в полумертвых тонах.
Ах, как трагично -- цинично! --
сердце из плюша, локоть
томно, но как-то пошло
давит живой мазок.
В привычных изгибах пальцев
долго дымит сигарета:
пепел правильной формы
сокращает длину
обычной неловкости пауз.
Пепельница в окурках:
когда наполнится, гости,
толкаясь в прихожей, уйдут.
Это окно напротив --
укромный кусочек жизни.
Рядом такой же. Различье
лишь в планировке квартир.
P.S. Кто-то проводит время,
сжимая его, тасуя.
Кто-то сидит напротив,
подглядывая в окно.
Кто-то молчит, не зная
куда вставить слово. Кто-то
крадет их слова и жесты
и складывает стихи.
Лист
Сон капустницы в гусеницах
медленно бредущего трактора:
На шоссе у лазурного пляжа
робко переминается пожилой лист
Движение -- подвиг
Изменение формы -- полжизни
Траурное одеяние
(Не фиолетовый -- посмертный
не чёрный -- никчёмность подчёркнутая серьёзностью --
чёрный от незнания лучшего
Но равнодушная зелень
отягчённая вегетарианской сетью морщин:
животная старость несведущей плоти
не вкусившей от своего подобия
Но гниль отупевших клыков --
труд благородный сгустившейся желчи) --
Одеяние старости жухлой
дополняется запахом тлеющих шин:
Вялые вздохи и дикий полёт --
Веер трухи разлетевшийся из-под колёс.
Крылышки -- слышь! -- прыснули на траву.
Кифара
Оборвал, толи нитку, толи замшелый канат (даже повеситься не сумел). А ведь был безрассуден, безудержно буен и рад, когда нить находила свой самый визжащий предел.
Нищий странник с кифарой, бродил по пустым деревням, укрываясь в тени подточенных червем перил. Как прекрасно он пел, но никто ему не подавал, потому что пусты были хаты -- людей не любил он и не мог у кифары струны поменять. Так с натянутой ниткой бродил по стране. Как безумно любил он подруги изломанный знак. Он миры б завоевывал с ней. Разве дело в струне?
Но прекрасная младость желает блистать красотой: золоченые струны пригрезились в звездной ночи. А проснулась, взглянула: опять этой ниткой простой, этой ниткой суровой излучины оплетены. Разрыдалась. И можно капризную юность понять, только нитка намокла, волокна ослабли, а он не заметил: не просто прекрасные песни слагать -- в тот момент был чарующим
гимном певец увлечен...
Оборвал: на высоком аккорде, в торжественный миг стон взметнулся и замер. Потом оборвался канат. Он остался лежать полумертвый: распухший язык и разбитые губы не поют теперь -- лишь говорят.
из цикла "КОЛЬЦО"
4.
Когда мы придумаем дом,
мысли белее быка
и корову прозрачнее света
в плуг мы впряжем.
А сошник
из твоих пяти медных колец
выплавим.
Я, в одеждах жреца,
С головою покрытой,
стану вести борозду.
Ну а ты
сложишь очаг и огонь
жертвенный в нем разведешь.
Город великий погиб
потому, что Ромул был один.
И никто,
понимаешь,
никто
в его доме огня не зажег.
* * *
Люди в поисках клеток.
Смотришь: все что-то ищут.
И ты тоже вступаешь
в хаос движенья
Броуна.
Потом, случайным потоком
тебя отнесет.
Вернешься:
все уже "твари по паре" --
значит, клетку нашли.
Над городом серое небо.
Город и сам-то -- серый.
Видимо, множество клеток
дает моногамную тень:
сублимация серого в серый
(в какой же еще).
Капля,
дождавшись своей фазы,
упала. Пошел дождь.
А ты был в стране, где солнце --
назло, вопреки, но -- светит.
И вот зачем-то вернулся
и понял, что опоздал.
Наверно, напрасно это
бездумное отклоненье.
А может просто не надо
вступать в движение тел?
* * *
Друзья по-американски,
по-русски -- приятели,
то есть чужие
приходят в гости,
если позвать, попросить,
в общем,
если создать впечатление
благопристойного приглашения:
забыть все приступы злости,
скуки
(обычной, когда нет больше водки)
и, повторяя про себя
"суки",
с натянутой улыбкой
(радушной)
вытягивать из горлышек пробки.
А иначе одиноко настолько,
что начинаешь писать стихи
о приятелях,
как они
могут приходить в гости.
* * *
Ты кормила меня с ладони.
Я молчал и покорно лизал
твои затвердевшие подушечки пальцев.
Что мне еще оставалось?
Ведь не мог же я стать твоим мужем,
пока в доме стоял рояль.
Кем я был -- не узнать, не вспомнить.
Только слышал, что зеркала
Недоступны звериному глазу.
Как могла ты тогда восхищаться
способности жить без иллюзий?
Но иначе бы -- не лизал.
По ночам у тебя были гости.
Ты радушно их принимала:
наливала, кормила, потом
исполняла ноктюрны Шопена
и, склонившись в легком поклоне,
улыбаясь внимала словам
восхищения. Мне же казалось,
что печальные складки сжимали
полустершееся лицо.
И когда, озверев от горя,
я сдавил тебя в мощных объятьях.
И когда вместо нежных мелодий
тишину нарушил твой хрип,
ни один из тех, кто здесь не был
не откликнулся. Мир твой полон
по-людски нелепыми снами.
Одиноки всегда мы были.
И останемся здесь одни.
* * *
Улица под окном --
оживший лист нотной бумаги.
Ноты придуманы днем
(четкость знаков
немыслима в свете ночном).
Равномерные взмахи крылами
тоже днем.
Ночью -- не так.
Звук полнее и четче --
раздельней.
У начала строки --
по-ночному испуганный шаг.
Всеми фибрами -- в слух:
мой подъезд предпоследний.
Не дошла.
Тонкий стук каблучков
оборвался.
Она -- не она.
По ночам у окна
каждый шорох внизу
изменяет течение ритма.
Потому и пишу
я строку на строку,
повинуясь каждому проходящему
каблуку,
иногда вспоминая про рифму.
Das Gottliche Spiel
Богиня с обгрызенными ногтями
отдает предпочтение
августейшим особам.
Молодая богиня:
ее предпочтение --
олимпийский угол
зрения --
требует
беспрекословного поклонения.
Повелевать сильнейшими,
их каждым порывом --
это ли
не наслаждение.
Играть цветами,
сжимать рукою.
Из тени в свет не
перелетая,
ползти, тащиться
в грязи,
помыться
нельзя,
одежды
из горностая
извозишь в луже
(уж лучше в черный --
нейтральный).
Вчуже,
конечно жаль,
что взорвали замок,
и нет Геракла --
как нет конюшен,
и белый камень --
всего лишь щебень.
Богини пальцы
тверды как кремень,
и шаг державный
ей так послушен.
Богиня знает,
что будет дальше.
Она играет.
Король скорбящий
устанет скоро,
но как же мило
улыбкой сонной
(забудь, что было)
смешает царства
и все -- в утиль:
Das Schach ist nur
ein feines Vorspiel.
