Аллеи |
Олег ГОРШКОВ
* * *
И что за хлопотное лето!
Пожалуй, лишь на кромку света
Еще бродягу не швырнуло –
Дорог нежданных кутерьма.
Морских песков ночная тяжесть
На мокрых почерневших пляжах –
Всю душу грешную продуло,
А не прибавилось ума.
И в ресторанах привокзальных,
Приемля жизнь, как наказанье,
Свожу, бутылку опорожнив,
С концами, кое-как, концы.
И всё клюю усталой птицей
Прозрений горечь по крупицам,
Как яд рябины придорожной
Клюют скворцы...
* * *
Небо на крышах домов развалилось,
Брюхо себе обдирая о кровли.
Нет, у такого не выпросишь милость,
Милости малость, и я приготовлюсь
Жить эту жуть, привыкать к трафаретам,
К мареву дня, спеленавшему дали
Серою пленкой дождя. Как с лафета
Пушкой дымит сигарета печали.
А для печали причин, в общем, нету.
Все лишь придумалось этой разрухой
Крепко пьянящего, бражного лета.
Что от него мне осталось? Лишь рухлядь
Прелой, промокшей листвы под ногами,
Остовы летних кафе в старом парке,
Да самому непонятные гаммы,
Что лишь вчера были звучны и ярки.
День превратится опять в ожиданье
Жадное, жалкое, смутное, злое.
Ждать, что не жить или жить в наказанье
То ль за грядущее, то ль за былое.
Жду и не знаю чего и откуда.
Жду, убивая лениво минуты,
И ненавижу глупца и зануду,
То есть себя. Всем, что есть во мне. Люто!
Где ты теперь, забияка и ухарь,
Пьяница вольный, счастливчик, мальчишка?
Падает небо и падаешь духом?
Нет разлюбезный мой, это уж слишком!
Осень внутри твоих глаз, не снаружи.
Нюни не день распустил непогожий.
Это не тучи стреляют из ружей.
Это не воздух простужен до дрожи.
Просто ты снова воюешь с собою.
Молишься богу чужому с похмелья.
Свистом исходит душа из пробоин
В дантовы девять кругов подземелья...
Всё разрешится, всё будет иначе,
Если проснуться, всего лишь проснуться
В мире, где три полногрудые прачки*
Хлещут о камни белье и смеются...
____________________________
* (Вера. Надежда. Любовь.)
* * *
Устал – хочу лишь скрыться от людей
Да смаковать вино уединенья.
Забывшему свой храм, мне в воскресенье,
Теперь от боли где укрыться, где?
Мы, сонные безропотные рыбы,
В очерченных кругах своих лачуг
Трепещемся : "уж мы бы, мы бы, мы бы,
Когда б хотели, выплыли за круг!"
Но за чертой воды уже не стало,
И там, в конце запретного начала,
Ты задохнешься, смерть хватая в рот,
Никто и плавников не соберет.
Глаза мутнеют от слепящей дали,
И хочется уже вернуться в дом,
Где Некто нас все время наблюдает
И сыплет крошки в ящик под стеклом...
* * *
Глаза продрать. Залезть под душ холодный.
Дуть чай. Смолить отраву натощак.
Недели канителью. Годы. Годы.
Застыла жизнь. Нет сущего в вещах.
Рекламные плакаты сплошь картинны.
Лоточницы. Газеты. Маскарад.
Кагор церковный тайно хлещет инок.
Он осень осеняет до утра...
Шаги прохожих утренних – токката,
Прокрученная пленкою назад...
Там, у дверей дежурных адвокатов,
Отчаянно-молящие глаза...
В авто – Шопен (?!) Кассетка шепелява,
Как жизнь моя, затертая до дыр.
И шлет Господь маляву за малявой
О том, что перевернут этот мир.
Крошатся листья писем этих, рвутся,
Прилипнув к торопливым каблукам...
Две девочки в песочнице смеются
Откуда-то совсем издалека...
* * *
Какую б строчку, строфу ни взять,
Где даже удаль и раж лихой,
Но одиночество опять, опять
С любого места моих стихов.
В какие б дали ни гнал коней,
До дна за дружбу пил полный рог,
Но одиночество больней, больней
С любого места моих дорог.
Каких красавиц сводил с ума,
Теряя разум еще сильней,
Но с одиночеством роман, роман
С любого места любви моей.
Я знаю, знаю, что одинок
В стихах, дорогах, любовях был,
Но ты надежду найти бы смог
С любого места моей судьбы.
* * *
Живу, как неумь – впопыхах
Да спохватившись!
Всё пляшут стрелки на часах
С делений сбившись.
И смотрят третьи петухи
В глаза с укором.
Вино, залитое в мехи
Прокиснет скоро.
Прогоркнет золотистый мед
И почернеет.
У нас всё время – время ждёт.
Глядишь успеем!
Но занавес почти, как хлыст
Спадает резко.
И я так судорожно быстр
К финалу пьески.
Так бесконечно суетлив
В спохвате этом,
Зло дуя в мертвые угли
Былого лета.
* * *
Стихи мне не давались, хоть убей.
Уже и май расцвечивал природу.
В неугомонной прыти и гульбе
Резвилось сердце, как в былые годы.
Вокруг играло, пело, и вело
На подвиги обычно скучных граждан.
И воздух пах гвоздикой и вином,
Безумно пряно и безумно бражно.
Но строфы были так же холодны.
Но рифмы были так же тривиальны.
Хромали стопы, были сплошь бедны
Лады аллитераций. И повально
Обрушивались дольник и пеон,
На благовест окрестный невзирая.
И Бог смеялся, знал один лишь Он,
Чем платят за глоток земного рая...
* * *
И снова ожиданье снегопада.
Всё скрыто за кулисой октября.
Мой город, как забытая эстрада,
Скрипуч и темен, прелым чем-то прян.
Искрится грязь, окаменев под утро,
И связанная паузами жизнь
Неспешно распускается на сутры
Из грубой правды и тончайшей лжи.
СТИЛИЗАЦИИ
1. СОЗДАТЕЛЬ
Он явно мирозданием увлекся,
Создатель наш, о, как он плодовит!
Он все смешал, любитель парадоксов,
А нам теперь вот мучайся, живи.
Ну ладно бы Эдем: Адам и Ева,
Рули веслом, толкай небесный челн,
Но почему рептилию на древо,
Но яблоко для каждого – зачем?
Ну ладно б страх, который вроде стража,
И разум, чтобы сразу не пропасть,
Но почему греховною поклажей
Лежит в душе предательская страсть.
Ну ладно жизнь насмарку отчего-то
И смерть насмарку – всё туда-сюда,
Но для чего еще разбор полетов
И приговор последнего суда?
2. ПИСАТЕЛЬ
Он каждый вечер пишет свой роман.
Он дышит пылью сумрачных архивов,
Он древние штудирует тома
Неторопливо и нетерпеливо.
Он видит из раскрытого окна
В конвульсиях рекламного неона
Кровь Сиракуз – в Сицилии война,
Манипулами гибнут легионы,
Но во главе блистательных когорт,
Он – сам Марцелл, карающий пурпурных,
И он пуниец пленный, что на борт
Триремы поднят был под марш бравурный,
Чтобы потом шутя изображать
В навмахии участника фиаско
При Милах, для чужого куража
Идти ко дну в смешной актерской маске.
И он же вход и выход, он двулик,
Он Янус, отворивший двери града,
И он – Ваал, под тяжестью улик
Своей вины взмолившийся: не надо!
Всё гуще за окном вечерний мрак.
Он пишет жизнь свою и как лекарство
Глотает воздух, и стоит он так,
Как бог без храма, царь без государства.
ФИЛОСОФИЯ ГОРОДА
Первый трамвай прозвенел под моим окном -
Что-то около пяти по спирали времени.
Только ветер на улице, да еще за вином
Дворник Миша идёт, как ходок до Ленина.
Похмелился. Теперь он – Каррерас, теперь он Бог,
Партитуру листвы он метлою переворачивает
И поет. За чекушку, вдобавок, он точно бы смог
Петь хоть в женской капелле, хоть в хоре мальчиков.
Вот и шесть уже. Лает добрый соседский пес.
Так и будет на жизнь свою лаять и лаять отрывисто.
Я ж ему, чудаку, и костей вчера, и карамели принес,
А он, шавка, косится и доброму слову противится.
Открываются храмы и бани, жилые дома,
Но дома в своих кодовых куртках, скорее лишь щурятся,
Исподлобья глядят, а на улице, все-таки, май.
В семь утра уж светло, и чего там от страха кочуриться?
В девять городу тесно, он толпами, бедный, набит.
На расплющенных улицах трудно дышать от стеснения.
– Как пройти? – А откуда здесь сказочный вид?
– У меня ведь планерка, товарищ, имейте хоть каплю стеснения:
На асфальте уже растеклись два пломбира и их
Голубь важно клюет, разыскавши заветные сладости.
На скамейке влюбленный пацан что-то пишет про вихрь
Своих чувств, недотепа, не чувствуя, может быть, малости.
Город мой не умолкнет, я знаю, хотя бы на вдох:
Перестук-перезвон заглушаются лексикой смачною.
Я хочу пить свой кофе, ловить своих мысленных блох.
Я хочу на себя самого быть сегодня потраченным.
Но и там, в облюбованном скучным поэтом раю,
Раздвигаются стены в масштабах планеты зашарпанной.
То мобильник звенит, то TV разрушает уют,
Я беру карандаш и рисую всех детскими шаржами:
Этот – вылитый я, этот снова, и этот, и тот! -
Завсегдатаи города, всем и всему надоевшие.
Наше небо направлено, словно бы вражеский дот,
На всех нас, чтоб спалить наши души не переболевшие.
Девятнадцать ноль-ноль. Все кастрюльные крышки гремят.
Все домашние кошки, выходят во двор, облизнувшись.
И на кухнях такой же, как в душах удушливый чад:
Отчитать своё чадо, проверить дневник и покушать.
А потом снова ночь и сигналок случайный фокстрот,
И какой-то прохожий проходит себя незаметно.
И младенец-земля, вдруг, для манны откроет свой рот,
И момент улучив, сплюнет кашку противную эту.
А потом прозвенит под окошком трамвай, как всегда.
А потом дядя Миша на ходку пойдет непременно:
И скажу я всему, что есть сущего: все-таки, да!
И оно мне ответит взаимностью всей откровенной!
ХУЛИГАНСКИЙ ЭПИЛОГ
Предложили составить "Избранное".
Глянул в душу – одно "Подзаборное".
Если б так было в песнях у Визбора,
Он бы умер тотчас от позора.
Если так бы являлось у Кушнера
Александра Семеныча слово бы,
Кто б поэзию Кушнера кушал бы?
Кто б ни начал, как яд выплевывал.
Если б Лосев, зайдясь в истерике,
Обнаружил подобные ляпсусы,
Лосев бросив свои Америки,
В Трубецкие ушел бы Ляписы.
Если б так у Тушновой вырвалось
По великому опьянению,
Её вывернуло бы и вырвало
Не салатом – стихотворением.
И Самойлов Д., вспомнив с дрожью бы,
Что в семь лет мог писать такое,
Мне при встрече бы дал по роже, блин
И больничного дал покоя.
Что таить, и последний песенник
От подобной строки в припевчике,
Позабывши про мзду, повесился,
При Шуре и при прочих девочках.
Эта шутка, конечно, спорная.
Я шутить бы тут мог до упора бы.
Только это пустое, вздорное -
Муза ждет меня подзаборная!
© Олег Горшков
|
|
