»   п о э з и я   »   п р о з а   »   э с с е   »   д е б ю т   »  

««   л и т е р о с ф е р а   »»

Апрель - Май 2001 г.

Лабиринты

ШМУБЗИК

* * *

"Я бы первый приз присудила Вам
и последний Вам присудила бы,
в этом облике крокодиловом
Вы чарующе крокодиловы!
Вы дрейфуете, скажем, Нилами,
не меняете днями позы,
а над Вами всё легкокрылые,
изумрудистые стрекозы."

В Сингапуре лимонно-банановом
в чём-то неуловимо каймановом,
в изумрудном и чуть крокодиловом
в час полуденный, час золотой
мы гуляем вдвоем с Балагановым –
молодые воришки карманные,
откупорена фляга с этиловым,
и на душах блаженный покой.

Тут ништяк и раздолье карманникам,
все великое кажется маленьким,
даже девушки сильно уменьшены
и походят на наших детей.
Все мягки, как диванные валики,
отпускные, как правило – валенки,
и любая попутная женщина –
академик любовных затей.

Изумрудные воды проточные,
пляжи белые, мягкопесочные,
птицы ибисы, в полном автобусе
прибывают туристы гурьбой.
Наши юные лица порочные,
быстрых пальцев движения точные –
на вертлявом танцующем глобусе
нас ничто не задержит с тобой.

Меж Суматрой, Борнео и Явою,
влезла Азия лапой корявою,
в пестрой каше людской растворенные
бродят жулики в белых штанах.
Их ласкает толпа многоглавая,
солнце в небе разнежено плавает,
человечество мнется вареное
в полушаге от вечного сна.

* * *

Ночами бродит по селенью,
сводя возлюбленных с ума,
собачки малой привиденье –
неугомонная Мума.

В прозрачной наволочке легкой:
где сучью лапку задерет,
там вскоре курица издохнет
иль поросеночек помрет.

Уже пытались живодёры
ее сачками изловить
и приезжали репортеры,
и передача "Может быть

то, что и быть совсем не может"
ее шугала в камышах.
Капица с цыпками по коже
ходил вокруг и всем мешал.

Да все без толку – на приборах
одна неясность и туман,
и ни силком, ни наговором
не уловляется Мума!

И я там был, мы пили пиво,
стекало пиво по усам,
а я подробно и правдиво
все это диво описал.

Принес в журнал, а мне: Иди ты...
В лицо! Ни капли не шутя!
Клянусь, какие-то бандиты
сейчас в издательствах сидят!

Пойду искать по белу свету,
где оскорбленному есть се...
Короче, где труды поэта
предпочитают колбасе!

* * *

Кентавр, Кадавр
и их друг Минотавр
решили устроить банкет.
Присели под ивой
у речки красивой,
открыли заветный пакет.
В пакете индейка,
и с пивом бадейка,
И много другой ерунды,
какую, понятно,
покушать приятно,
под ивой присев у воды.

Бывалые монстры
и монстры – подростки,
послушайте песню мою!
Кентавр, Кадавр
и их друг Минотавр
устроились словно в раю.
Пусть в жизни чудовищ
достаточно сборищ,
но это прекраснее всех.
Три монстра копыта
купали открыто
в прозрачной холодной росе.

И около года
стояла погода
и солнце сушило им шерсть.
Кентавр, Кадавр,
их друг Минотавр,
плюс их отражения – шесть.
Прозрачные воды
несли пароходы,
а рельсы несли поезда.
Летели недели,
а монстры сидели
и их отражала вода.

ДАВАЙТЕ ЛЮБИТЬ АПОЛЛОНА

Давайте любить Аполлона, Зевеса давайте любить! Давайте не будем баллоны на них, поднебесных, катить. Давайте впряжемся в тачанку, пардон, в колесницу, пардон! Давайте: сначала гречанку, за ней ростовчанку потом! Подайте сюда космонавтов, а в частности Гречку, и с ним пусть явится так же и автор всей этой мышиной возни. Придите Кинг-Конг и Ярило, и Яхве приди, и Аллах! Товарищи Боги, Годзилла, участвуйте в наших делах. Пусть монстры чего-нибудь строят, чего-нибудь роют пускай. Пусть боги совместно устроят для нас комфортабельный рай. И станет любой – эталоном, и станет резвиться и пить. Мы станем любить Аполлона, Зевеса отлично любить. Запенятся пивом канистры, появится вобла везде, и всем мудакам – фаталистам придет долгожданный пиздец. Счастливые наши колонны пройдут, маршируя легко. И гордо заплещут знамена. Ты где, – зазвучит, – Сулейко! Мы славно пройдем Бельведерской, пройдем Сиракузской потом. Я ими в глубокое детство, в тяжелое детство ведом.

Там, помню, под градом Приама, Гектора в пыли волоча, я мчался кругами как пьяный, по-гречески что-то кричал! Потом меня, вроде, убили, потом оживили, потом на пару веков позабыли, потом увенчали бантом. Потом возвели в октябрята – на грудь прикрепили значок. Хотя это всё было свято, чего-то хотелось ещё! Чего-то изрядно хотелось, кого-то хотелось всегда, и небо все время вертелось, и в небе вертелась звезда. Потом голова закружилась, внутри родилась тошнота, и мы, как известная живность, бежали бегом от креста. Домой, забивались под лавки и в телек, и в телек, а там: там стачки, и ставки, и плавки и Бам, та-да-дам, ба-ба-бам! Ба-бам – отрубается разум, швыряет, Ба-бам, на диван, а мимо Иван Карамазов – вздыхает, проходит Иван. И прочие следуют мимо – иные еще со слезой, затем все становится мнимо и снова назад... в Мезозой.

Летит птеродактиль над лесом – о чем его мысли сейчас? О том ли, что был бесполезным и скоро сгорит как свеча? Чего-нибудь клюнет разочек, чего-нибудь схватит другой, потом его кто-то замочит, а может – наступит ногой. Потом, неуклюжего монстра сожрут крокодилы на треть, две трети останутся просто лежать, разлагаться и преть. Так нефть образуется, газы – различный метан да метил. От нефти впадают в экстазы десятки крутых воротил. Добудут, толкнут населенью: все жрут из пакетов ее. У баб от нее ожиренье, у нас от нее не встает. К кому обратиться с вопросом? Кому, извините, надрать? Доколе питаться отбросом и им же в конце умирать? Статуи стоят – непреклонны, не движется Петр на коне, портреты молчат, а иконы вообще отвернулись к стене.

Мой друг, мы пахали немало, вернее пахали на нас. Тебя унесло в Гватемалу, меня приютил Гондурас. Мы так далеки и далёки... приятно подумать зато, – в какие короткие сроки мы вновь обратимся в "ничто"! И "всем", как предсказано, станем, в землице родной перегнив. Тебе наплевать на Титаник, а я не хочу в Тель-Авив. Что в планах у силы небесной? В чем новая воля его? Мне мало чего интересно, не важно вообще ничего. И я предлагаю хотя бы тебе и тому, кто с тобой, покуда неведомый лабух еще не явился с трубой, дружище, пусть возраст преклонный и прошлого не изменить, давай хоть любить Аполлона... тайком, потихоньку любить.

* * *

Опову (чтоб не грустил)

Где пальмы, бризу потакая,
шуршат зелеными шнурками,
где чайки, жалобно икая,
дерут за перья пеликана,
где дядьки камеры на тёток
наводят потными руками,
расположились небольшие,
но привлекательные Канны.

Проходят кинофестивали,
успех которых обеспечен.
Актеры курят сигареты,
эффектно сплевывая в клумбы,
И все в вечерних туалетах,
хотя совсем еще не вечер.
Улыбки светятся зубами,
и танги пляшутся, и румбы.

Кого кино интересует,
тот может вволю насмотреться,
поскольку фильмы непрерывно
идут как овцы друг за другом.
Разнообразные сюжеты,
астрономические средства,
герои корчатся от смеха
и замирают от испуга.

И я туда надумал ехать,
но поначалу выпил водки,
расположился под березой,
включил японский телевизор –
с такой блестященькой антенной
и красной кнопкой посередке
для подключения каналов
и прочих маленьких капризов.

У нас тут стало как-то скучно:
грустят зверьки, скучают птички,
Печально ивы наклонились
над речкой тихою, печальной.
Крестьяне тоже загрустили,
Ни соль не радует, ни спички,
На самокрутки распустили
документацию к комбайну.

Со скуки двинуть что ли в Канны,
побыстроходней выбрав трактор.
Но надо празднично одеться
и вставить зубы побелее,
побрить запущенные шайбы,
достать из глаза катаракту,
подошвы стареньких ботинок
изящным образом подклеить.

Мы встанем лагерем на пляже,
раскинем тенты цвета хаки,
в костер магнолий наломаем,
запахнем кашей и борщами.
Закинем спиннинги в бассейны,
где вдоль по дну гуляют раки,
Сгребая мелкие монетки
дугообразными клещами.

© Шмубзик

Все тексты и структура © 1999, 2000, 2001 "ЛИМБ".     Дизайн и поддержка © Андрей (Handy) Хитров.