Тропы |
Виктор ШНЕЙДЕР
мемориальная подборка
Едва обсохнув от купанья в Лете
В.Ш. СП? Тут друг мой вступает как раз. Говорит:
«Ну как же: бесплатная поликлиника и, главное, – бесплатные похороны».
Э.В. ...Похороны – ну что же, покойник не платит, Харону
разве что. Помни правило орфиков: не пить из Леты! Только из озера Персефоны,
возле которого четыре белых тополя.
В.Ш. Как же, помним. См. «Старик
и река», «Лавка Языков»,
«Рассказы».
(Из частной переписки, 20 декабря 2000)
|
Миновало больше месяца со дня смерти Виктора
Шнейдера. Остались в прошлом страшные дни ожидания вестей из больницы,
остались в прошлом некрологи.
С течением времени мрачные совпадения вокруг этой трагедии становятся
только явственнее. Что заставило меня за пять дней до несчастья напомнить
Виктору - разумеется, в шутку - об орфическом запрете? Почему травма случилась
через день после Рождества по григорианскому календарю, а смерть наступила
за день до Рождества по юлианскому? Почему за три дня до несчастья мы с
Виктором обсуждали мой опубликованный пока только во фрагментах роман,
который писался в течение последних трех-четырех лет, и события которого
- вымышленные события - с замечательной регулярностью воспроизводились
вокруг меня вскоре после того, как были «вымышлены»?
Упорно не желал воспроизводиться только один эпизод злополучного опуса.
В эпизоде этом были Европа, Америка, лыжи, снег и смерть. Об эффекте, когда
персонаж появляется в рукописи прежде, чем во плоти, было превосходно известно
Виктору. По его словам, он столкнулся с этим еще в процессе работы над
своей первой, «восемнадцатилетней», повестью.
Ранняя зрелость и поэтическая опытность Виктора удерживали от обсуждения
с ним стандартных тем. Стоило ли напоминать ему, столь естественно воспринявшему
в юности свой пророческий дар, о таком пустяке, как двойственная сущность
белого цвета?
Эти строки пишутся не для адептов Случая. Кажется, вежливость требовала
предупредить об этом с самого начала, поэтому теперь мне остается покорно
попросить прощения и, ничуть не раскаиваясь в вышеизложенном, торжественно
пообещать не впадать в жесткий фатализм. Против последнего, впрочем, предостерегает
и сам Виктор:
Все вообще могло бы быть иначе.
Но так сложилось. Случаев стеченье
моею будет названо судьбой.
Орфические правила были известны Виктору Шнейдеру не понаслышке.
В этом убеждают его ранние стихи:
Я был пиратом, был поэтом,
Я был египетским жрецом.
По цветаевской радикальной классификации Виктор принадлежит к поэтам
без истории, о которых «можно сказать, что их душа и личность сложились
еще в утробе матери. Им не нужно ничего узнавать, усваивать, постигать
- они уже все знают отродясь.»
Ранняя жреческая зрелость - страшная ноша, ибо она не дает права на
ошибку. Виктор рассказал мне как-то о жертвоприношении, невольно совершенном
им в Элевсине. В жертву было принесено черное животное - бродячая собака,
притаившаяся под припаркованной машиной и не потрудившаяся выбраться ни
когда открывалась и захлопывалась дверца, ни когда заработал мотор. С этого
дня началась неприязнь Виктора к Богине - неприязнь доброты к беспощадности.
Теперь тщетны рассуждения о том, что «La Belle Dame Sans Merci»
Китса не только требовала исполнения жестоких обрядов, но и великодушно
облегчала их исполнение, собственноручно занося над жертвой нож.
Снежная Королева,
языческая богиня,
я перестал молиться и совершать обряды,
потому что я думал - тебе уже безразличны
мои жертвоприношенья. Возможно, я ошибался,
и я жестоко наказан.
«О поэте можно судить по тому, насколько точно он изображает
Белую Богиню», - пишет Р. Грейвз. Виктору было известно одно из ее имен
- Анна:
Из жизни в жизнь все тот же вкус в конце -
Вкус калия циана
Из бусины, таившейся в кольце
На белом пальце Анны.
Смерть от руки ее белоснежна. Это смерть, дарующая поэтическое бессмертие.
15 февраля 2001, Бордо
Виктор ШНЕЙДЕР
мемориальная подборка
"И хочется не жить, да не умею"
Ante lucem *
Летела по миру планета,
Эфирный ветер дул в лицо.
Я был пиратом, был поэтом,
Я был египетским жрецом.
Дворцы узнал я и казармы.
На плахе голову сложив,
Я исчерпал четыре кармы,
Но все-таки остался жив.
Остался жив, чтобы планета,
Пронесшись сквозь пространства твердь,
Меня бы донесла до света:
Я так мечтал его узреть!
И личною считал я драмой
То, что Земля – на трех слонах,
А те стоят на самой-самой
Медлительной из черепах.
И, вечной тьмою ослепляем,
Судил и сам бывал судим,
Но чую и благословляю
Свет – тот, что брезжит впереди.
_____________________________
* Ante lucem – до (рас)света (лат.)
* * *
Меня могли бы не любить другие,
но так сложилось, что не любят эти,
за что моими названы друзьями.
Меня могла бы не любить другая,
но так сложилось, что не любит эта,
за что моею названа женою.
Всё вообще могло бы быть иначе.
Но так сложилось. Случаев стеченье
моею будет названо судьбой.
Легенда о Шлимане
Как говорят, фальсификатор Шлиман,
так до скончанья дней и не узнавший,
что все его поддельные находки,
им выданные за останки Трои,
и в самом деле были таковыми,
частенько говорил своей жене:
"Моя любовь, моя опора, счастье", –
и сам краснел от этой лжи и лести,
ни разу сам того не заподозрив,
что говорил ей истинную правду
и что была жена ему опора,
единственное счастье и любовь.
Русалка
У кого на сердце свалка,
У кого наоборот,
А в моей душе русалка
Поселилась и живёт.
То ли оказала милость,
То ли выместила злость,
То ли просто так случилось –
Поселилась, где пришлось,
И относится ко мне, как
К окружающей среде:
Взбаламутила, что реку,
Завертев хвостом в воде.
Ухватив меня за шею,
Тянет, чувствую, ко дну.
Утону в своей душе я,
Видя там её одну.
* * *
Отсюда, где Запад сошелся клином,
В страну, которую я покинул
По ряду причин, совокупность коих
Перечислять здесь навряд ли стоит,
Пытаюсь вглядеться сквозь все кордоны
И называю домом.
Вода протекает сквозь дно сосуда.
Шестая часть суши – восьмое чудо
Света, где в залах поют "Эй, ухнем!",
Где центры культуры – обычно кухни
И лес: в потрескивании костров
Слышна мелодичность строф,
Смерть вероятна, но не от скуки,
И если кто умывает руки –
Это Пилат, но никак не Шива,
На каждом углу Аполлон плешивый,
Чей полированный постамент
Еще охраняет мент.
Такой мне запомнится эта местность,
Хотя по нечастым (да и нечестным)
Письмам оттуда выходит, будто
Памятник свергнут. Трон делят Будда,
Иегова, Иисус, Аллах –
Небо трещит на швах.
Разоблачение бывших истин,
По идее, должно очистить,
Но увы – разрушение храма
Совершают обычно хамы.
Стоит учесть этот явный факт
И уменьшить контакт.
Джинну, в общем-то, все едино –
Служить радже или Аладдину:
Он раб лампы и близок с теми,
Кто остался рабом системы:
Даже если лампу разбить,
Его не освободить.
Свобода, впрочем, неотделима
От этих мест, как их влажный климат,
И, как горный ландшафт, присуща,
Мест сих не превращая в кущи.
Разве вода не течет сквозь дно.
Только это одно
Между собой различает страны.
Приходит мысль описать, как странно,
Что в том же небе – все те же птицы,
Навстречу, в сущности, те же лица,
Или не тратить слова вотще
И не писать вообще.
Это, пожалуй что, лучший выход,
Дающий возможность не помнить лиха,
Не лжесвидетельствовать, не сглазить
И, прерываясь на полуфразе,
Себе оставить – пусть небольшой –
Монолог за душой,
Но, за строчку цепляясь, строчка
Не дает мне поставить точку,
Будто хочет, чтобы листу я
Душу выложил подчистую,
Как на исповеди, куда
Не ходил никогда.
* * *
Уже кончается день, но продолжается дождь,
Потом кончается дождь, но продолжается блажь.
Я неспособен унять мной овладевшую дрожь,
Мной овладевший мандраж, когда в руках карандаш.
Хотя чего унимать? Пусть вдохновения плод
Себя велит записать, себя велит сохранить.
Уже кончается день, а с ним кончается год
И даже, может быть, век, но всё же кружится нить.
Над ней куражится всяк, хотя и прост, как протон,
Но прославляет притон, в котором все как один
Хотят в знак общей любви меня повесить за то,
Что я за смертную казнь и вообще нелюдим.
Пусть камни редких пород мной нелюбимый народ
Швыряет в мой огород, хотя неметок и хил,
А я из этих камней сложу невиданный грот:
Не в знак того, что грядет, а просто так – чтобы был.
Хотя о чём говорить, когда кончается день,
А с ним подходит к концу сил небогатый запас,
И всё, что я записал, не разобрать в темноте,
А вы так возмущены, как будто это для вас.
А даже если и так!.. Но продолжать эту речь
И развивать эту мысль имеет вряд ли резон.
Уже спускается ночь, уже пора бы и лечь,
Впадая в анабиоз, чтоб переждать несезон.
Итак, всеобщий привет! Уже кончается свет...
* * *
Из жизни в жизнь всё тот же вкус в конце –
Вкус калия циана
Из бусины, таившейся в кольце
На белом пальце Анны.
Из жизни в жизнь, из века в век опять
Не помню я о вашей
Способности природной предавать
И пью из этой чаши.
Из жизни в жизнь дано мне оценить
В прозрении досадном,
В какой капкан меня манила нить
Прелестной Ариадны.
Из жизни в жизнь мне дан последний миг,
Лишь несколько мгновений,
Чтоб вдруг понять всю правильность моих
Постыдных подозрений.
Из жизни в жизнь, за радость бытия
Переплатив с лихвою,
Всё ждёт душа, что, может быть, и я
Чего-нибудь усвою.
Из века в век всё в ту же круговерть
Зовёт меня планета:
Любовь, потом предательство и смерть,
И я иду на это
Из жизни в жизнь...
* * *
Узнаю тебя, жизнь, принимаю
И приветствую звоном щита.
А. Блок
Сострадая нищим, больным и сирым,
Прогибаясь под непосильной ношей,
Ты не хочешь примириться с миром.
Зря: он хороший.
Ты дрожишь при виде ползучих гадов
И брезгливо смотришь на насекомых.
Отчего так, милая? Не надо:
Помни – мы дома.
Если сердца стук, учащенный страхом,
Как шаги души, уходящей в пятки,
Вызван тем, что мир далёк от краха, –
Знай: все в порядке –
Он почти совсем уже на излёте.
Пожалей его, обогрей в объятьях –
Он в твоей нуждается заботе,
А не в проклятьях.
И объект обычных твоих нападок,
Что тебе особенно неприятен, –
Человек – не мерзок и не гадок,
Даже занятен.
Рыцарь не спеша надевает латы,
Одевает тело своё в доспехи...
Милая, на то мы и приматы:
Всё нам потехи.
Милая, на то мы и vertebrata **,
Живы мы на то и раздельнополы,
Чтобы брат вставал порой на брата,
Лез под подолы.
Так задумал тот, кто задумал всех нас:
Минус обращается в плюс для массы,
Будь она семейство или этнос,
Социум, раса...
Мир хорош как есть, и не надо лучше.
Даже если надо бы, так не будет.
Мир хорош, и в нем прекрасны тучи,
Черви и люди.
___________________________________
** vertebrata – позвоночные (лат.)
Павел
Павел сидел на нарах.
В соседней камере урки
Пели «Праматерь Сарру» –
Античный прообраз «Мурки».
Он же, на грубых досках
Скрючившись, взор стеклянный
Вперил в свои наброски
«Посланья к Филистимлянам».
От неудобной позы
Шею свело и плечи.
В тело впились занозы.
Сильно шалила печень
После здешней баланды
И пристрастных допросов,
Будто он – главарь банды
Этих... как их... христосов.
Но единственный довод
Мирил со всем, вплоть до пыток:
Это же лучший повод
Для писанья агиток!
Алчут народы слова
Даже пуще спасенья.
Вылилась смерть Христова
В сказку про Воскресенье.
Люди ждут Веры новой.
И, разгадав их вкусы,
Он сочинил иного,
Нового Иисуса.
Вроде – и не из черни.
Вроде – и не еврея.
Эдакое ученье
Люди поймут скорее.
А если какой апостол –
Яков или Иуда –
Спорит, так это просто
Дурень он и зануда.
Верность памяти братской –
Это, конечно, мило.
Но важно ль, как разобраться,
Каким в самом деле был он,
Этот назаретянин?
Павел его не видел.
Но правда если затянет,
То ничего не выйдет:
Мудрецов и пророков
Было на свете много.
Еще в одном – мало проку.
Павел делает Бога!
Не примут израэлиты –
И к лучшему: вякать им ли?
Новый Бог – для элиты:
Для эллинов и для римлян.
Письменный свод ученья
Самое время дать им.
Следует в заключенье
Видеть род благодати.
Ландсбергское затишье
Дано ему для работы...
Только вдруг Павел слышит:
Дверь отворяет кто-то.
Ущипнул свою кожу,
Чтоб совсем пробудиться
(Оказалось, он все же
Задремал над страницей),
Быстро вскочил на ноги,
И – не верьте, если хотите,
Но стоит на пороге
Ангел-освободитель.
Без меча, но с ключами,
В форме и при фуражке.
Крыльев нет за плечами,
Герб на бронзовой пряжке.
Ангел голосом грубым,
Точно пропуск дал в рай,
Молвил: – Herr Schicklgruber,
Sie sind frei.
© Виктор Шнейдер
|
|
