Ландшафты |
Давид ПАТАШИНСКИЙ
МЕЖДУ ДОЖДЯ
Он смотрел на меня, растерянный. Он был
немного не таким, как всегда. Возле окна,
стекла которого напружинивали прозрачные лбы,
он спрашивал, и я отвечал, (так на,
получи ответ.): "Я исчезал так глубоко,
что никогда не поймешь. ( Это я промолчал,
отходя к своему столу.) Мне необходим покой
по рукоять меча. Мех молодых волчат
теплым потоком должен пропитывать тьму,
что не пойму сам. (Это опять не вслух, –
слишком подробно бегали ловкие "почему"
по моему, серому еще от вчера.) Двух разлук, –
– объяснял я ему,– не может произойти,
ты видел меня уплывающим в дальний дол,
а перед этим, в купе, вспоминай – свистит
какая-то штука поезда. Действительно, долгой водой
вечер запомнился, но совсем не вчера,
а когда-то. Ты забыл. Помнишь, я прихватил
письмо тетушке, распухающее от тирад
неугомонного тебя. Такой бесконечный стиль
подскажет усердие. (Говорил я примерно треть
подобного. Выставляя на совсем иные места
слова. Делал все медленно, чтобы можно смотреть
было. Резиновый глагол. Смирно блистал
месяц солнца, отрезанный напрямик
стекла недостатком, что заканчивалось стеной.)
Ты, конечно, от всего сердца прими
мои деликатнейшие. (Он отыскал "оно"
на моем лице и пытается внутрь толкать,
чтобы, так сказать, часть меня, да еще в меня,
в эту, как он полагает, глянцевитую падь
глаз моих утомленных. Словно неумелый скорняк
не левый, не правый, а средние сапоги,
когда отдавал строчить. Так и он отдал,
забыв обратно вопросы свои. Совсем погиб
огонек глупого интереса.) Виновата вода,
что летела холодным весом нам на плащи.
Вот и все." Он наблюдал, остолбенев,
прямо головой – о твердость мою. Защит
лучше не находил, чем отвечать, вполне
здраво обвиняя собеседника: "Ничего
не помнишь. Сам забыл, а я виноват."
( Впрочем, разговор продолжался, и, как живой,
бок стола пнул мою ногу, когда слова
я находил – обходил, продвигаясь к той
ободранной, что могла в коридор, там
оказаться мне удалось. Зеленый, под цвет, бетон,
и вожделенная, ни к чему не обязывающая глухота.)
Присоединяюсь к такому мнению, что говорящий
всегда становится произнесенным. Быки кричат,
когда липкая ладонь подхватывает их под брюхо,
и бросает высоко вверх. Стальные ящерицы
любят разгрызать стену в самом низу,
а в середине происходит исчезновение
того, что было между ней и совершенно другой
серединой. Пыльные лошади утомились
тащить нас по склону. Обрывы пугающе
окутывали половину воздуха в сумрак,
тихо пропадали в нем замшелые камни,
когда я выдергивал и сталкивал. Ветер
двумя длинными висел перед нами,
мы тоже устали, поэтому отдохнуть.
Те, что шли следом, продолжают идти,
им достаточно далеко. Вечер ближе.
Холодный огонь. Одиночество ветвей. Картин
неглубокие луга. Стен осмотрительный карантин.
Когда лгать не успевает рука, внутри стекла,
опоздав навсегда, отражается голова – осклаб.
Бутылок человеки зеленые стоят стоймя –
– все для меня. Несколько високосных мят.
Несколько лет прохладных. Увядший жгут
пальцев расплетается у травы. Не зажгут
более теплого. Пробирая себя во сне,
не вижу сна. Один снег. Нас нет.
Мы всегда. Пусть останавливается вода
в чугунных крышах для пороха и стыда
пробуждения. Холодный огонь. Смола
тяжелыми каплями из оживающего стола.
Уходя, я втягиваю себя в окружающие
склоны дождя. В мокрое желтое удивление
фонаря на дальнем углу. Долгий разговор
черепицы, от которой все наверху становилось
густым, багровым. Растворенное движение.
Тихий шаг. Черная в серебре дорога.
Уходя, теплый ветер в холодное пламя
лампы последнего окна. Я не сплю.
Осколки сует. Пасмурные повороты теней.
Искалеченная труба звука лежит у дверей.
Двигаясь вдоль истории, на угловатой стене
каре отверстий, чтобы сгорать. Скорей,
я оказался в пазухе своей слепоты,
только ты в состоянии увидать
следы мои круглые, словно ронял алтын
нищий дождь, чтобы затем вода
все заполнила. Только овраг крутил
тяжелый ручей, куда мне еще. Светло.
Утро наружу. Кто мне еще в пути
под ноги бросит растерянное стекло?
Стакан для цветов. Земля для кротов. Предчувствий
сиреневый стук для правильных лиц предметов.
– Тебя-то за что? – Меня за чужие числа. –
– А где они сами? – Они и ответят. – Время
пришло, дребезжа в железные кольца. Камень
держал его. Утро. Опять это утро рядом.
Руками держал его. Уголь моей сигары.
Живое меня. Живое меня устало.
ИУЭЛЛ
Свет и тепло рисунком пальцев моих.
Тонкие ветви уходят в отверстие скалы.
Сиреневая тяжесть из глубокого неба.
Цветы звезд открывают далекие глаза.
Долго уплывая в прохладную темноту,
серебряным, как лезвие, раздвигая собой,
читая медленно возникающее навстречу,
отвечая рекам, бесконечно льющим себя.
Иуэлл – это луковица, обманывающая траву.
Окр – знак ржавчины на стремящемся.
Юаи – замеченный элемент несогласия.
Цаолкина – закончивший рассуждение.
Днем подломили дерево осмотрительными руками.
Ночью выросло новое на другой стороне.
Две птицы ударились в воздухе и упали.
Покидая себя, встретил себя во сне.
Вода высоким пологом на границе рассвета.
Зеленую ткань запоминал, прикасаясь.
Голос солнца, рождающего новые звуки.
Золотое себя в дыхании черного бега.
Дух железного странника плакал, оберегая
сердце всего, надежду. Совсем другая
падала, волн касаясь. Смола изломов.
Шелест порога в поисках отношений.
Тихо скользя, траву приминая склона,
только очерчен, свой потеряв ошейник,
волею пса. Пятнистый мех шевелил горевший,
следом настигший. Вой над лучистой ямой.
Дерево музыки может, лаская, резчик.
Дальнее дарит истину расстояний.
Это – движение, чей поворот пропащих
пальцев рисунка. Что над сукном приказчик.
Вечер. Котел для варева. Дымный треух лоснился,
где проступали искомые, впрок добычу оледеняя.
Круглым облаком понимающий гул кормильца,
нагибаясь устойчиво, как навсегда кляня их
помнить о хлеве, полночь в себя вобравшем.
Эхо хулы меру ленивую восстановило.
Птицы ударились, значит, неподалеку кравчий,
как и дорога, обнажая своих развилок,
приветствует новых шагов перезвон стучаток
в землю и щебень, проявляясь, как отпечаток.
Если рассказывать все достаточно постепенно,
то он приходил в странный треугольный дом,
поднимался в свою башенку. От второй стены
происходил поворот на лестницу. Он подкатывал
тяжелое кресло, переминавшееся при этом,
где пальцы прихватывали скрипучую кожу.
Он садился и записывал, как он заходит,
подкатывает кресло и постепенно записывает,
как из треугольного окна выходит его дыхание,
слегка замедляясь в толстых упругих стеклах,
как на стене происходит длительное сражение
между закутанными в густой пороховой дым
и сверкающими латниками. Как в углу,
одном из трех, бродит давно ставший неподвижным
старый приятель – обломок бархатного камня,
уведенный с подножия пасмурной горы.
Он заставляет обломок прохаживаться,
смотрит ему в глаза, как и мы бы посмотрели,
улыбается, продолжая записывать, как труба,
в которую он наблюдает бывающих иногда внизу,
как эта труба показала ему несколько дней назад
отодвинутую крышку люка, в которую он спускался,
увидел на непривычных закругленных стенах
странные надписи, означающие приветствие,
пожелание скорой жизни, короткой поездки
в жестяном вагоне за упирающимся поездом
в закрепленные рельсы, в рельсы, дающие отзвук.
Потом он вышел из вагона, почувствовал дождь,
брошенный сверху, как из неторопливой лохани,
потом он снова оказался в закругленных стенах,
увидел себя в трубу, перестал записывать,
поднялся с кресла и сказал мне негромко:
"Ты, сидящий в треугольной башенке треугольного дома,
пьющий ловкие малиновые компоты из соседней,
присоединенной к тебе горлом, уступившей тебе бутыли.
Ты хотел, пониманием в середину себя ведомый,
слушающий ее, собирающийся висеть с ней
в середине меня, поэтому спрашиваю тебя: "Ты ли,
приходя, поднимаясь в башенку, двигая поперек
треугольного, вдоль угла напротив, кресло-скрипун,
смотришь на бархатный камень, что забрал
у пасмурной горы, между деревьев, как одуревший зверек,
ощупью, нюхом выбирающийся на тропу,
охмелевший подвигом, что готовил, с утра
наблюдая в трубу приоткрытый люк, куда залезал,
обнаруживая странные надписи – кто-то желал
жизни, поездки. В поезде, засыпая,
ты закрывал и без того зажмуренные глаза,
носом жужжа, как растревоженная пчела,
ты не заметил – проносится – то слепая,
мокрая ночь в ударах света далеких ламп,
то – утро-день-вечер – голыми ветвями наперерез,
то, – он задумался на минуту, – сам ты струной
едва звенящей перемещаешься по углам,
по всей этой башенке, в которую ты залез,
отвечая мне улыбкой своей больной."
Он сказал мне еще несколько слов,
но таких, что я не мог их понять.
Потом он отвернулся,направляя глаза в стекло
трубы или окна. Если кого винят, –
– это обязательно я. Даже если я сам виню,
свет, тепло лучей своих распространяя на все
стороны от себя. Готовлюсь к долгому дню.
Треугольный дом. Башенка. Кресло. Сел,
посмотрел, записывая. Новую закурил. Шипит
пламя, делая пепел. Это – движение, чей
вдох протяжнее, когда удается пить
самую тихую воду из тишины ночей.
Днем подломили дерево. Выросло новое. Две
соединились в воздухе. Этот удар
отразил сверкающие в воде. Оробев,
захожу в дом, придерживая поскрипывающую дверь.
Меня ждет ускользающая с пальцев вода.
Погасший свет. Безостановочный черный бег.
МОЛЧАНИЕ
1
Или должен, а бегают, бегают, не поймать,
если можешь, и такими стал обращаться,
у паяца судьба хрома. Вообще сама
ускользает с пальцев, как брошенные перчатцы.
Теплый дерева в тень меня проходя насквозь,
на авось, на Ave. Остаться ли возле вас ли,
как на гвоздь – тульею, приткнув осторожно трость,
на которой гасли сиреневые. Опаслив
был ближайший шаг в сторону. Разговор
припадал к стенам навстречу. Округло-тучен,
прямо на корточках кот сидел. Для того
рыбу ему. Между различных штучек, –
в комнату, прямо на стул. А сказал, входя,
что-то о двухголосых фугах, картин прикинув
вес и объем пространства, когда сидят
краски в кавычках, как ядро в паланкине,
кругло качая глазом, до рта достав,
формулой носа солнце лоснило красный,
где бы не выглянул, чтобы отметить старт
ляжки носильщика, и повторяя – раз ты,
два ты, и дальше, прыгая на топчан,
в новом рождений переметнув колоду,
пристально – как свеча, я могу начать,
холод гоняя в воздухе. Электроды
взгляда, других касаясь. – Одно желе,
с криком – туши! – Бросилось и убило.
К визгу железа добавился тихий плеск,
что засыпали после совком опилок.
– Ты все не спишь, нудная толкотня?
– Ты все щебечешь, мелкое двуедушье?
Не доходя окна, на лету отнять
и отхлебнуть, втягивая воздушный
взмах, разворот, думая – шестипал
станет разбег над полотном тика,
не замечая, как до хребта припал
внутренний орган, истинный, как мастика
пол устилает средний. На небеси
мерно ползла из облаков настила,
с тощею гривной в кармане, крича "мерси",
и колесо глупое колесило.
2
После обычных правил – любить ситро,
чувствовать мысли, которые возникали,
гнать инородцев, если еще в живых,
вниз упирая, чтоб не убиться, трость,
вверх задирая, чтоб не уснуть. В бокале
кольца качались, как он привык. Увы,
хочешь – не хочешь, не уловить. Она же
ждет тебя там, где ты ее назначил,
и никогда иначе. Как патронажа.
И не заплачет. В лапах ее свинячих
многое ищет вычислить тех лазеек,
или, как заяц, прыгая под топорик,
или, в просторном куполе бумазеи,
или, не надо спорить, безмерно порист
мускул твой, бумерангом вернувшись в тесный
мир отрицаний шума. Одним стокатто
он принимает как антитезы текста,
так и предчувствие, если задрал стакан ты.
3
– Хватит наяривать, – замечал мне ушастый мебель,
туго вздохнув в сизых пластинах. Створки
двигали вбок и обратно. Ура-фельдфебель
бодро порхал на подножке своей моторки.
Я отвечаю за все – и за ножниц хляцки,
и за плоды, распертые семенами,
завтра меня ожидают плохие. Скверно,
не прекращая этой безумной пляски,
что подсказал спрятавшийся Онаний,
бегать за ним, подносить ему ветку вербы.
Хватит, действительно, если еще умеешь
вовремя смолкнуть, или, как свет со тьмою
под руку ходит. И любой онемеет,
если посмеет дальше идти за мною.
© Давид Паташинский
|
|
