ЛИМБ - журнал современной поэзии - №11 - Проза

В который раз оперся головой на холст, что растянут на мольберте. В его глаза стали вплывать разводы красок. Медленно-медленно, они разворачивались из спиралей, завитых когда-то кистью. Тихо-тихо шурша, фиолетовый отделялся от черного, а темно-зеленый расставался с серо-голубым. Точно ворон разворачивает в безбрежном небе свои крылья, разделяя всю гамму иссиня-черного оперения. А время шло...

Художник ждал.

Ждал, пока вновь не нахлынет та волна, что обычно не дает ему заснуть в бессонный предутренний час. В этот час весь Город попадает во власть Неведомого. Или Непредвиденного. Или Непредначертанного. Час, когда на каждого спускаются тревожащие сны, но сонный обыватель, или маленькая девочка, или сухонький старичок лишь беспокойно ворочаются под прибоем того, о чем им никогда не рассказывали родители.

В этот час разве что забулдыга по имени Ронис просыпался от пробирающего утреннего холода. А проснувшись, тупо глядел на исчезающий виток тумана перед собой. Впрочем, тяжелая от вчерашнего голова снова клонилась на охапку газет, и Ронис обреченно проваливался в забытье, после которого он обычно твердил лавочницам одно и то же – что ничего не помнит. Естественно ожидая некоторого снисхождения.

Именно в такой час произошло события, перевернувшее жизнь двух студентов Маарвейского университета одного с факультета изящных искусств, а другого – с философского. Имена их не будем называть здесь, ибо ТЕХ имен, что даются от рождения и записываются в книгу Судеб они лишились. Один из них теперь зовется Художник. Второй же так и не обрел нового имени, лишенный этого права определенными событиями. Впрочем, жена Художника попеременно звала его то Хмырем, то Косынкой, то Жилеткой. Хотя, когда в первую встречу она спросила – как звать гостя, то получила четкий ответ – "Ваш покорный слуга". Вот так. А звала все равно, то Хмырем, то Жилеткой, то Косынкой.
Женщины настолько прелестны в своих привычках и благоглупостях.

...

Это был обычный день славной студенческой компании. Их знаменем был смех, деньгами – шутки, а смыслом жизни – бредовое веселье. Толстяк Андре, добродушный и беспутный, втянул двух друзей, Художника и его двоюродного брата Карела в дурацкую авантюру – играть в бутылочку на исполнение желаний в компании философов – студентов соседнего факультета.

Философы – народ и так довольно отмороженный, а если еще и их желания выполнять... Впрочем, условие было простое – выигравший объявляет свое желание для всех играющих, но если компания, крутившая бутылку, единодушно против его выполнения, то дружок – уволь. Соизмеряй свои запросы с действительностью. Но достаточно одному было сказать – "Хорошо – выполняем"...

Играть обязательно садились с одной-другой девицей, чтобы не скучать. Вся прелесть была в команде победителя "Всем раздеваться!", девицы ныли либо визжали, но прочие студиозусы дружно скидывали шмотки, подтверждая право выполнения желания выигравшего. В тот вечер, в компанию неведомым ветром занесло девушку по имени Анна. Ее, наверное, выцепил из таверны "Бончара" заводила философов Эрзя. Что за девица – трудно сказать, но была она красива и томна. Художник успел даже влюбиться слегка. Тем более, что возраст только способствовал.

В конце концов, после полудюжины вращений выпало загадывать желание пройдохе Эрзе. Плутовство было несомненно подготовлено философами. Когда он произнес свое воление, то Андре, Карел, Анна и Художник слегка посерьезнели и произнесли в один голос – "нет". А вот шестой участник игры отчетливо произнес – "Хорошо – идем".

Не то чтобы правила "бутылочки" были незыблимы, и не то чтобы участники игры были пьяны, да только это шестой как-то через чур умело взял всех "на понт". Мол, что за трусы – боятся ночью в Лабиринте походить?

Лабиринтом звали выработки каменоломни, что частично находились прямо под Маарвеем. Место странное и загадочное. И люди там пропадали, и рассказов ужасных хватало. Правда, никто особо не ведал – правда ли то, о чем говорят, и какие это точно люди там пропали.

Только соваться туда все равно было не след. Тем более – на ночь глядя. Играть, конечно, бросили, стали трепаться, допивая разбавленное пиво. Анна пыталась отговорить шестого от затеи, но – куда там, тому как вожжа под хвост попала. Вскоре, тема ночного вояжа стала поводом для подтрунивания, затем приплелись еще какие-то приятели Эрзи с баклагой пива покрепче. Узнав о желании Эрзи и согласии на него одного из игроков, они шумно стали вспоминать всякую бредь про Лабиринт, естественно с целью запугать компанию. Но та была уже тверда в своем намерении совершить путешествие.

Словом, через часок, когда уже кое-кто начала позевывать, студенческая братия решила – пора!

...

Художник постучал пальцем по стеклу фонаря. Огонек едва дрогнул за тусклыми переливами копоти. Анна сидела напротив, обхватив колени левой рукой, правой же перебирая мелкие камушки.

– Анна, если мы выберемся, ты станешь моей женой?
– А? – Девушка словно очнулась ото сна. – Нет.
– Почему – нет?
– Нет – мы не выберемся отсюда... Слушай, а ты этого, как его там, который вел нас сюда, знал его? Ну, до сегодняшнего дня?
– Это философ тоже. Приятель Эрзи. А может и не приятель. Не-при-я-тель, – процедил Художник.
– У меня такое ощущение, что он здесь был. Иначе – откуда он знает – что там нас ждет?

Она взглянула в один из двух проемов, куда час назад скрылись шестой, а чуть позже – Андре и Карел. Вырубленная в породе камера представляла собой почти правильный шестиугольник, три четные стороны которого являлись проходами. Через один из них компания пришла сюда и рухнула обессиленным образом. А затем шестой рассказал, что это и есть легендарная шестигранная комната-пещера. Никто другой, впрочем, про эту пещеру ничего не слышал.

Шестой сказал, что дальше путь раздваивается на путь гибели и путь спасения. Уверенно так сказал, что никто и не усомнился. Всем казалось, что иначе блуждать они будут вечно. Лучше уж так: либо жизнь, либо смерть, но только не отчаяние, которое они только что оставили позади.

С потолка на гравий шлепками падали капли. Проходчики, наверное, использовали эту комнату для временных нужд.

– Слушай, а, может, он все выдумал? Все врет?
– Анна, прости... Ты не ответила на мой вопрос.
– Господи, кто о женитьбе в такие минуты думает? Да и с чего ты взял, что мне хочется выходить за кого-то замуж.
– Не знаю, – Художник снова потер пальцем стекло лампы. Оно оказалось едва теплым, вторая же лампа стояла у бедра девушки и была загашена, - прости.
– Да ну... Я этому парню не поверила, если бы он не ушел один.
– Я не знаю. Мне кажется, что он в чем-то прав. Здесь место какого-то выбора. Каким путем идти.
– Фляжку жалко.
– Что? – Художник дернулся как от выстрела.
– Твой братец фляжку унес. А я пить захотела.

Карел долго уговаривал оставшихся пойти с ним в правый проход. Он тоже чувствовал, что приведший их сюда шестой не так прост, как кажется, и этот аргумент он вынес основанием для того, чтобы идти в иной проход, чем тот, куда нырнул непредвиденный поводырь.

Всех потрясло то, что едва он сделал шаг за невидимую грань комнаты, как оборвались отчетливые до того звуки его шагов. Раз – и как не было человека.

Впрочем, уговорить Карелу удалось только Андре. Тот немного поотшучивался, потом вскочил в знак согласия с Карелом. Ни Анну, ни брата тому уломать не удалось. Анна не хотела идти в иной проход, чем тот, куда нырнул шестой, а Художник хотел остаться один на один с девушкой. Догнать брата он надеялся чуть позже.

– Почему ты передумала?
– Ну, ты же хочешь идти налево.
– А почему ты не хочешь идти со мной?
– Отстань, говорю. Отстань, – произнося эти слова, девушка даже жестом не сопроводила их. Усталость и раздражение чувствовались в ее голосе.
– А если я пойду вслед за братом?
– Тогда я пойду налево, за этим...
– А если ты с ним встретишься, что тогда?
– Ничего.

Художник уже с полчаса уговаривал Анну идти вместе, но на девушку как Упрям Упрямыч напал. Она чувствовала отчаяние молодого человека, но какая-то странная гордость не позволяла ей идти на мировую. Вдобавок, она неожиданно вспомнила за собой список всех несчастий и бед. Когда-то гадалка нагадала ей судьбу горькую, и последних несколько лет она глотками пила эту чашу.

Честно признаться, это была главная причина ее отказа идти с парнем, о которой она умалчивала. На всех в этой шестигранной комнате напала странная уверенность в своей правоте. Каждый чувствовал беспричинное абсолютное знание по тому или иному вопросу. Анна определенно знала, что куда бы она не пошла, последовавший вслед за ней – разделит ее участь. Возможно – погибнет. Не больше, ни меньше. Но как это объяснить человеку, который неожиданно стал ей казаться ближе, чем все остальные люди планеты вместе взятые?

Это не любовь. Это чувство одной крови. Чувство, позволяющее остромгновенно получить чужое знание и принять его как свое сокровенное. Чувство ощущения плеча, которое никогда не растворится в пустоте под твоей рукой.

На Анну в эти минуты нашло какое-то провидение. Вместо скромного студента она неожиданно увидела необычайного человека, в чьей власти творить миры, подобно богам. Темнота делает людей стократно чутче друг к другу.

Она боялась его прикосновения.

Художник же ничего не видел сверх того, что освещал тусклый огонь лампы. Он ничего не понимал, но Анна казалась ему совершенством в этом мрачном подземелье. Чувство родства еще не пришло к нему, столь молод был студент, но комната, видать, не даром была особенной. Он говорил те слова, которые и действительно были самыми верными.

Но мужчина предлагает, а решает – женщина.

– Мне пора, – Анна чуть повернулась, чтобы встать на колени, затем поднялась в полный рост. – Дай огниво.
– Да, конечно..., – Художнику было все равно куда идти, разлука с Анной казалась ему нелепей всего на свете.
– Спасибо. Итак, я иду направо. А ты идешь – туда. – Она указала в тот проем, куда исчез шестой.
– Почему ты уверена, что там выход?
– Я не уверена. Никто не знает – какой из них верный. Выбор. Судьба. Он привел нас сюда не просто так. И привел не с тем, чтобы самому остаться навсегда здесь, пойми.
– Ага. И ты идешь в неверном направлении, лишь бы я пошел в верном?
– Откуда мы знаем это? Может быть, верный путь – путь назад, или все пути здесь ведут наверх?

Художник в отчаянии схватился за голову. Он чувствовал, что сейчас произойдет непоправимое. Но неизбежное.

Когда он поднял голову, – Анны не было. Она исчезла также бесшумно, как и трое до нее.

– Господи, какой бред, бред, бред... Сволочь Эрзя... Гад, гад, гад.

Дурацкая ситуация. Он пообещал, что выберет иной выход, чем Анна. Конечно, нужно броситься вслед за ней, догнать, объяснить, что не может без нее, что он ее рыцарь, ее проводник, защитник, черт возьми.

Но – почему же он не мог этого сделать? Снова эта проклятая уверенность, что она права? Безнадежно...

Идти вслед за ней? Но что если она там, за поворотом в темноте закричит на него, чтобы он убирался ко всем чертям обратно и шел своим путем?

Как легко свалить право выбора на другого, чтобы потом иметь повод винить кого угодно, но только не себя. Страшнее кары человек не знает, чем та, когда осознает, что сам привел беду себе в дом. Сам, своей глупостью, тщеславием, гордыней, дополните список всеми грехами человечества, но и то он не будет полон.

Художник, наверное, боялся умереть от голода в каком-нибудь каменном мешке с телом Анны на руках.

Чушь! Это то, что далеко впереди и во что все равно не верится в двадцать лет всерьез. Это не может более чем просто заботить.

Художник, наверное, боялся сделать неверный выбор.

Тоже чушь. Выбор – это дар смертных. Можно лишь неверно воспользоваться им.

Он так и не понял, как оказался уже в левом проеме. Сделав несколько шагов, Художник осознал, что оставил лампу. Было хотел вернуться, но в тот же момент услышал отчетливый шорох и увидел голубоватый отблеск света на камнях впереди.

Он буквально бросился бежать дальше.

И чуть не врезался в шестого. Тот еле успел отодвинуться в сторону и уберечь свой фонарь.

– Ты? Ты... все это время стоял здесь?
– А я знал, что ты пойдешь за мной.
– Постой, а...
– Нет, конечно. Стал бы я стоять здесь, братец, битый час, пока вы там рассусоливали – куда кому податься.

Философ был парень с хитрецой, это стало ясно еще в студенческой комнатушке за пивом. Он не лазил в карман за словом за тем столом и норовил то и дело поддеть того или иного игрока. А особенно Эрзю, который категорически отказывался составить компанию в Лабиринте.

– Тут с голодухи помрешь, пока вас дождешься. Слава богу, что хоть один в левый рукав нырнул. А то куковать бы мне в тоскливом одиночестве.
– Да ладно тебе. А ты, что – облазил здесь уже все катакомбы впереди?
– Да, представь себе. Много здесь чего интересного... Это не по выработкам ползти. Здесь что-то другое. Ты ничего не чувствуешь?
– Я? – Художник опешил, – ты знаешь, как будто уже наружу выбрался. Это если сказать по-правде.
– Вот именно. Здесь уже не катакомбы никакие. Здесь – музей.
– Чего-о? – изо рта студента изящных искусств можно было испечь идеальную баранку.
– Музей, говорю. Музей ощущений, восприятий. Перцепция! Понятно излагаю?
– Нет.
– Ну ладно, поймешь. Только ничему не удивляйся. Иди за мной, – и они зашуршали башмаками.

Каменный коридор быстро привел их в небольшой закуток. Художник шагнул в него и едва с криком не бросился обратно. Его за локоть удержал спутник.

Перед глазами студента раскинулась выжженная солнцем степь. И совсем недалеко вскинулось конусообразное облако черного дыма и земли. Взрыв. Беззвучный взрыв.

Солдата в выцветшем зелено-желтом одеянии отбросило взрывной волной назад – за край картины. Только тут Художник понял, что это какое-то наваждение. И что солдатом был он, но взрыв отбросил лишь плотскую сущность ТОГО человека. Потому что и взрыв был ТАМ.

А здесь художник остался стоять, удерживаемый за локоть. События на картинке кончились. Куда-то улетучился дым. И даже не коптила воронка. А степь все также заливалась потоками лучей солнца. Да трижды будь проклята степь!

Художник молча пялился вперед, удивляясь лишь тому, что у него не болят от света глаза. Странно, ведь такое яркое полотнище после полутьмы...

– А теперь выйди отсюда, – спутник отпустил локоть.

Художник отступил буквально шаг – и все видение исчезло. Перед ним лишь горело голубоватое пятно фонаря.

– Что это, – спросил он пересохшими губами.
– Видение. Музейный экспонат. Взрыв в степи. Я даже не знаю – погиб ли тот солдат или нет. Взрыв-то был далеко. Похоже, порох взорвался. А коли так, – то осколков быть не должно.
– Что это? – повторил Художник.

Шестой досадно поморщился в полутьме.

– Да я же говорю – это музей. Экспонат М-четыре-дробь-шестнадцать по фондовой описи. Визуальное видение...

В тот же момент Художник снова сделал шаг вперед. И вновь перед ним вскинулось облако взрыва. И снова неизвестный буквально отлетел из кадра прочь. И снова – залитая солнцем, высохшая степь. Он долго рассматривал каждую деталь – сухие былинки, раздавленный ком земли, песок, проглядывающий на ближайшем косогоре.

Сделал шаг. Ничего не изменилось. Ничего. Протянул руку – она вскоре уперлась в шершавую стену.

– Я же говорю – видение. Не упади. Правда – впечатляет?
– Да уж. Как это?
– А я почем знаю. Я же говорил – комнатка-то та с приветом была. Куда выведет – не поймешь.
– Где мы?
– Да все там же. В Лабиринте. Просто место необычное. Говорю – музей.
– Не верится.
– Погоди – не такое увидишь. Точнее почувствуешь. Я здесь уже все попробовал. Знаешь, весь мир нам дается несколькими путями. Ну не мир, конечно, а сведения о нем. Что-то головой додумываем, что-то сверху как сосулька сваливается. Но, в основном, мы познаем мир чувствами. Перцепция там всякая... – Философ размахивал фонарем, опершись свободной рукой на стену, рядом с удивительным закутком, – что-то унюхать можем, что-то услышать, пощупать. А теперь - представь, что для этого ни рукой, ни носом двигать не нужно. Даже века не надо подымать. Все само тебе в голову насылается.
– Что, вот это и есть, как ты там говоришь, – насылается?
– Конечно! Восприятие в чистом виде. Я же говорю – музей. Как там наверху, у нас, сгребают всякую рухлядь в кучу, выстраивают экспозиции, а потом водят экскурсантов, мол, вот в таком доме жили наши предки. Или костей притащат, – вот вам какие диковинки жили сто тыщ лет назад. И здесь также все устроено.
– Понятно. Ага. Только здесь без костей обходятся. Сразу все, что тебе нужно в голову засовывают. – Художник еще не вполне оправился от шока, – ну и как это делается?
– А я почем знаю? Вы что – решили, что я здесь каждое воскресенье ползаю?
– Так ты нас слушал?
– В смысле?
– Ну – там, в той шестиугольной каморе.
– Нет, что ты. Там только шаг сделаешь – слышать перестаешь, что в пещерке той творится. Как отрубает. Интересно, – Шестой помолчал, - и странно, конечно. Музей с первого шага начинается. Правда, поначалу ничего интересного, одни крашеные стены. Это потом, в залах что-то начинается. Экспозиция!

Шестой неожиданно закашлялся. Потом взял Художника за рукав:

– Пойдем. Пора.

Художник на прощание еще раз сунулся посмотреть солнечную картинку, а, вернувшись, аж крякнул от восхищения. Муторная усталость многочасового путешествия по каменоломне испарилась в момент. Он зашагал вслед за голубоватым огоньком фонаря, с неким удивлением глядя под ноги. Вместо битого гравия и песка под башмаками ощущалась твердая ровная поверхность.

– Эй, изящник! Сейчас под ногами яма будет большая. Там тоже... это... экспонат. Ты не забывай – что я тебе говорил. Будет наваждение. Не верь! Понял?

Шестой для убедительности схватил за руку. Художник отшатнулся. Он почему-то не почувствовал прикосновения через ткань. Впереди действительно мрачнел какой-то провал.

– Ты – как в омут. Нырнул, пробежал, там шагов пять всего и сразу наверх. Я тебе светить буду и руку подам. Понял? Пошли, давай...
– А что там будет?
– Что у тебя будет – не знаю, а что у меня было – того тебе не понять.

С этими словами шестой спрыгнул в темноту. Затем зашуршали его шаги, и невдалеке вновь показался свет его фонаря. Художник подошел к краю провала, убедился, что никакого подвоха нет. Наконец, осторожно спустился и побрел по направлению к пятну фонаря.

– Анна!!! – вопль потряс низкие своды и отзвучал, наверное десятком эхо.
– Нет! Руку давай, балбес... Руку!

Безысходность. Безысходность и неотвратимость гибели девушки наизнанку вывернула Художника. Он чувствовал каждую клеточку ее тела, рвавшуюся из объятий смерти, но – тщетно. Фигурка Анны, обрисованная желтым светом фонаря, сиротливо скорчилась возле гранитной стены. Ничто ей не угрожало, но что-то по капле высасывало из нее жизнь. Художник в отчаянии оступился и упал на колени.

Тут же на него навалилось сострадание к погибающему существу. Сострадание, объединяющее все живое перед лицом неотвратимого бесцветного небытия. Отчаяние перед своим бессилием протянуть ей ладонь и вытащить из узлища бесконечности и всевременья смерти.

Бесконечность слева и бесконечность справа. Трепещущий огонек жизни угасает и проваливается в одну из сторон. И начинает свое безведомое скольжение.

Дикий стон раздался из уст студента. Он стал биться руками о грунт.

...

– Ну что ты как рохля? Что трудно было руку дать?

Художник сидел, опершись о камень стены. Перед ним на коленях стоял спутник и размахивал фонарем.

– Я же тебе говорил, надо было быстро – раз-два и наверх.
– Она мертва. Анна.
– Идиот! Место это такое, струячит тебе по мозгам тем, что у тебя в подсознании зарыто. Анна-то здесь причем?
– Она пошла направо. А я пошел налево – за тобой.
– И что?
– Если бы не я, то она тоже бы была здесь. Понимаешь? Она хотела за тобой идти!
– И что?
– А пошла туда... за братом..., – при мысли о Кароле молодому человеку сделалось еще тошнее.
– Я же вам втолковывал: каждый идет – куда считает нужным. Неужели плохо объяснил: там, в той шестиугольной комнате нет правильного или неправильного выбора пути. Не-ту! Правый – правильный, левый – неправильный... Нету там такого. Каждый идет за тем, за кем считает нужным, и по тем причинам, которые ему известны.
– Анна погибла, – Художник поник головой.
– Не знаю! Тьфу, я же говорю – наваждение, музей! По-моему – все должны выбрать правильный путь для себя. И все должны выбраться наверх.
– Она пошла направо вопреки своему выбору. И поэтому она мертва, - Художник запрокинул голову навстречу лучам фонаря.
– Откуда ты знаешь?! Откуда ты знаешь – что она сперва выбрала?
– Она сказала, что пойдет за тобой. Я хотел с ней, а она – отказала мне. И пошла направо, лишь бы я шел за тобой.
– А-аа... Это она зря. Не то местечко, чтобы характер показывать. Вправо-влево – какая разница. Каждый должен идти своим путем, только – своим! Весь идиотизм людей в том, что они либо вечно идут вопреки, либо полагаются на чужой выбор. И первые идиоты здесь – солдаты. За это их шинкуют свинцом почем зря. А вторые – определенный сорт баб, которые либо по дури своей в огонь бросаются, либо по дури же голову на плаху кладут за других.
– Господи, при чем здесь это? При чем?
– А при том, что благими намерениями выстлан путь сам знаешь куда. Хотела, чтобы любимому было лучше, так теперь и сама в петле, и тому мучаться.

Художник удивленно поднял глаза на философа. Тот был очень бледен.

– Откуда ты знаешь, что она любила меня?
– Ничего я не знаю! Ты же сам говорил, что она спасти тебя от чего-то хотела.
– Друже, скажи-ка – какого черта ты нас сюда завел? Что мы тебе – марионетки, вправо-влево дергаться?
– Никто вас не тащил. Сами шли, сами и заблудились. И черта не поминай, здесь его вотчина, кликни – прискачет.
– Ну-ну. Ты же был здесь. И не раз.
– И что?
– А то, что это ты сгубил Анну.
– Ага. Петельку мылом смазал, вежливо табуретку пододвинул...

Неожиданно шестой поперхнулся. Резко бросил фонарь, отодвинулся, выпрямился.

– Да. Я был здесь. Только не с каменоломен заходил. С плотины еще есть вход. Под водой. И в той пещерке тоже был уже. Только вот не в музей пошел. Ну, в смысле – не сюда. В другую сторону.
– И что там, в другой правой стороне? – Художник выпрямился, пытаясь заглянуть в глаза собеседнику, но тот отшатнулся.
– Ничего. Хорошего – ничего. Выход там. Под плотину.
– А что ж ты сразу не сказал?
– Тогда это был бы мой выбор, а не ваш. Ты думаешь – что это я так легко влево рыскнул?
– Действительно, чего это ты влево пошел?
– Не был я здесь, в музее, понял?
– Они выберутся?
– Если плавать умеют – должны. Там под водой надо шагов двадцать плыть.
– А Анна умеет плавать?
– Эрзю спроси. Он ее мает. А если не умеет – вернется, коли не дура. И за нами пойдет. Только есть ли здесь выход – не знаю.
– Мать твою... Она же утонула.
– С чего ты взял? В яме увидел? Наваждению поверил? Очнись!

Художник взял лампу. И пошел обратно, по направлению к яме.

– Стой! Второй раз я тебя вытаскивать не буду.
– Плевать...

Шестой догнал парня и взял его за руку. Тот вырвался.

– Нельзя обратно. Пойми. Второго выбора никому не дается. Меняются правила игры.
– Какой игры, чего ты мелешь?
– Да чтоб ты! Ты чего – не понял где мы? Мы же не наверху! Здесь нет ни профессоров, ни пива, ни блядей. Здесь все другое, и все – по-другому. Нельзя назад идти.

Но художник подошел уже к краю ямины. Все. Край. Встал на этом краю и вдруг понял, что не сможет спуститься вниз – в то отчаяние. В ту пустоту, бессмысленность, бесконечность. Ведь бесконечность бессмысленна?

Бесконечность такая категория, что невозможно промыслить ее до конца. Человек всегда стоит на ее краю, и сколько бы шагов он не делал, прошагать даже толику этого пути не удается. Он всегда здесь. Всегда сам с собой. Всегда на краю того мига, который зовется настоящим. Художник не смог пересилить свой ужас.

Вскоре он снова зашагал за спутником.

Следующего экспоната долго ждать не пришлось. Плавно, но довольно неожиданно стены подземелья раздвинулись и исчезли в темноте. Потянуло сыростью, на секунду даже показались клочья тумана. Художник засунул руки в карманы.

Они оказались на узкой булыжной дорожке, которую с одной стороны окаймляла невысокая чугунная ограда. За оградой разливалась темнота. Кажется, это была набережная, только воды не было видно. Зато, когда спутники сделали несколько шагов, стали прорисовываться темные очертания барж.

А чуть дальше, впереди – зажглись тусклые газовые фонари, которые лишь высветили черноту чугуна кованой ограды. Баржи казались черными стенами, растущими ниоткуда, не было видно даже надстроек – настолько высокими они были.

Пахло стоялой водой.

Художник с некоторым волнением смотрел под ноги, щупал шероховатую поверхность ограды. Пятна фонарей казались висящими в промозглом воздухе пушистыми шарами. Мысли его путались – неужели иллюзия может быть настолько тщательно выполненной. Он ни на секунду не мог поверить, что все окружающее – не более чем проекция чьей-то воли его сознание.

На какой-то миг громадины барж разомкнулись. Видимо, это был канал, так как на той стороне показалась площадка, освещенная одиноким фонарем. Мутный поток лучей высвечивал зябко закутавшуюся фигурку часового. Он на что-то опирался. Наверное, это было ружье.

Художник перегнулся через ограждение, чтобы получше рассмотреть. Рядом с ним оперся на холодное железо шестой. Часовой не обращал на них ни малейшего внимания. Возможно – дремал.

– С ним можно поговорить. Я тут уже со всеми успел познакомиться. Занятное местечко, вообще.
– А он – кто?
– Солдат. Зовут – Севтел. Не помню – имя или фамилия. Рядовой. – он повернулся с собеседнику. – Нравится здесь?
– С чего бы это? Пойдем что ли дальше?
– А поболтать не хочешь?
– С солдатом? С иллюзией?

В ответ шестой тихо засмеялся.

– Сам ты – иллюзия... Музей выкинул вообще забавную штуку. Вписал в себя часть какого-то порта. Взял и как ножницами вырезал. Самое смешное – мы можем к нему попасть по мосту, поболтать. А потом уйти обратно в Лабиринт. Он же этого не может, так как попадет, аккурат, в складской сектор порта, если пойдет вслед за нами. Понимаешь – в чем фишка?
– Угу.
– Мне здесь нравится. Я сам вырос в рыбацком поселке. Море, траулеры, дрифтеры...
– То есть это не иллюзия?
– Для часового – нет, для нас – не знаю... Может и иллюзия в каком-то смысле. Пойдем на мост.
– Пойдем...

Они, не торопясь, двинулись по набережной. Спустя несколько шагов, Художник остановился и вновь взглянул на часового. Тот не обращал никакого внимания на то, что два каких-то субъекта шатаются по той стороне канала. Художнику было неуютно. Воздух, казалось, был прописан черной краской вокруг. И еще эти фонари...

Странное чувство нереальности не покидало его. Спутник шлепал башмаками чуть впереди и, не оглядываясь, насвистывал какой-то куплет. Он явно чувствовал себя как дома. И это было очень странно.

У Художника начала кружиться голова. Временами казалось, что дорожка, по которой они, шли то и дело наклоняется то вправо, то влево, подобно огромной доске. Над ней стали просматриваться завитки тумана. Откуда? Ведь сейчас в порту – ночь?

Неожиданно Шестой стал уменьшаться на глазах в росте. Художник попытался прибавить шаг. А-ааа, вот в чем дело: набережная резко шла под уклон и в какой-то момент уходила под воду вместе с оградой, булыжниками и клочками тумана. Шестой уже шлепал по воде.

Художник потрогал носком темную воду. Та ответила негромким плюхом. Затем он услышал голос:

– Эй, не бойся, заходи! Не намокнешь – вот увидишь.
– Погоди...

Художник сделал несколько шагов вперед. Вода охватила его ноги. Она был приятно прохладной. Все равно – страшновато, вон философ бредет уже по пояс в воде. На всякий случай Художник вышел обратно.

И осел.

Он понял, что ноги его остались сухими, как и были минуту назад.
– Фантастика, – прошептал Художник, – фантастика... быть не может...
– Эй, ну ты где? – Шестой уже растворился в темноте.

Художник судорожно щупал голени, пытаясь найти хоть капельку влаги. Ему стало жутко. Вдобавок это головокружение...

– Что же здесь не иллюзия, черт возьми! – бормотал он себе под нос. – Что!?

Что с ним случилось дальше – он уже помнил плохо. Единственное, что врезалось в мозг, так это мысль, о том, что идти дальше нельзя и то, что спутник, Шестой – точно такая же иллюзия, помрачение разума, как и все остальное. Все, абсолютно все, что происходило за порогом шестиугольной камеры – наваждение Лабиринта.

Художник одного не мог себе простить – как не пытался, он так и не вспомнил, что с ним опять случилось в том омуте, где в первый раз нашло жуткое помрачение. Привидевшееся видение гибели Анны всплывало каждый раз, когда он схватившись за голову пытался восстановить события своего бегства.

Впрочем, какое это имеет значение, если все происшедшее - не более, чем наваждение. Хотя Художник понимал, что не все так просто. И то знание, которое ему было дано Лабиринтом – оно не случайно. Видимо, Шестой был прав, когда говорил, что идти назад нельзя.

А, может, и врал таинственный провожатый. Бывший не более чем призраком, скорее всего. Художник только успел зацепить краем сознания то, что дальше за ним идти было нельзя. Точно нельзя. В какой-то момент возможность вернуться была бы отсечена навсегда. А стать таким как Шестой – ... увольте.

В какой-то мере сознание Художнику вернулось в шестиугольной камере. Не в силах разобраться – что делать дальше, он просто пошел куда ноги несли. И что удивительно – через десять минут уже был на поверхности.
Было также темно, как и тогда, когда они сюда спустились. К утру Художник добрел до студенческой гостиницы. И то, что привратник сообщил, что они отсутствовали всего два часа – нисколько не удивило.

Как и то, что брат и Андре обнаружились только через трое суток, измученные и голодные. А еще через пару дней они втроем набили Эрзе морду.

Шестой же так и не появился в Маарвее. Однако, Художнику пришлось с ним встретиться через год при необычных обстоятельствах.

Анна не появилась наверху никогда.

Юрий КОЧЕТКОВ

St.Jorgen

...

...

» п о э з и я » п р о з а » э с с е » д е б ю т »	«« л и т е р о с ф е р а »»	Апрель - Май 2001 г.