»   п о э з и я   »   п р о з а   »   э с с е   »   д е б ю т   »  

««   л и т е р о с ф е р а   »»

Апрель - Май 2001 г.

Площади

Александр ПОЛЯКОВ

№2537

Жидкий свет разлит в табачном дыму. Жестяной конус лампы маятником монотонно прорезывает лица. Зеленое сукно  дубового стола, антрацитовый аппарат, воронка чернильницы, рядом деревянная кобура маузера, блекло-желтые листы не запятнаны. Скрип кожанок, портупея держит осанку. Запах неумолимости и страха. Аккуратный пробор голов, жилистые затылки, основательно расставленные локти и обстоятельность палачей. Узкие щелочки глаз, цепкий взгляд, бесцветно высматривающий правду... Задушенные гильзы папирос  горкой в пепельнице. Вытравливание пристрастности. Стол полукругом, напротив шаткий стул, остальное смог и пустота.

Диск телефона заполнен отполированными пальцами. Нужный номер, эбонит трубки вспыхивает влажным пятном короткого приказа.

– Следующий – далее данные.

И осязаемое ожидание тройки.

Кованый шаг вдали. Педантичная исполнительность приобщенных. Безликий цербер за дверью сличает конвоируемого. Табачная пелена кусками рвется к выходу. Недолгий сквозняк бетонных колодцев. Отсюда никто не уходил сам. Скрип стула и первые вопросы. Пухлая папка дела, засаленные углы. Выявление поставлено на поток.  Люди – куклы, пронумерованный поток изобличенных.  И каждый враг. И каждому вопрос, за что ты так, народу нашему зло. И каждому в деле приговор расстрельный от всего нашего народа, от людей светлых, незапятнанных, нам доверивших жизнь свою счастливую... Вами, суками, не оскверненную. Правду, выпытав  пристрастно, до просини тела, выводят.

Мне нужно встать, и пойти за ними по длинному коридору в середине которого стены в бурых разводах... Непроницаемый конвоир идет за подследственным, кобура расстегнута,  в патроннике тусклая пуля, идем в шаг, узкий коридор прессует выдавливая страх. Смотреть на стены, не видя отточенности убийства, на ходу холодный металл из кобуры, ребристая рукоятка и блик на стволе на уровне затылка в который плевком вгоняют кусок свинца. Тело, как нить рвется, пол глухо вздрагивает упавшим, агония выворачивает суставы.

Хуже всего, когда лицом к нам. Кровь пульсируя, порциями в липкую лужу.

... Бледная кожа складками вокруг резинового жгута. Набухшие кровью вены и пятна предыдущих уколов. Белый кипяток хромированной ванночки из которой пинцетом тонкое жало иглы. Дрожат нетерпеливо пальцы. Тонкие пальцы невыявленного интеллигента. Насадив на стекло шприца, заполняю на три деления морфием. Сикающая дуга в пространство. И облегченно по вене. Холод иглы успокаивает липкий жар сегодняшнего ожидания. Бесцветный дурман плутает по телу. Желанный покой. Недолгая возможность обрести себя.

... Неторопливое прошлое, ласковое солнце через пушистые ресницы, запах нежности, детские голоса вдали, пронзительное чувство счастья.

12 ноября

... Он так кричал. В момент выстрела, почуяв, развернул корпусом, и пуля раздробила пол лица. Заметался конвульсивно, страшный в желании жить. Кидал тело на стены, ища нас. Конвоир, побледнев, стрелял без разбора, лишь бы остановить... Пули чиркали, высекая искры, рикошетом впиваясь в стены. Чмокая входили в тело, заполошно кричащее от гнева. Истерзанный обоймой, обессиленно сполз по крови. Из легких толчками пульсирует свекольная жижа и нежно-розово пузырится рот. Устало смотрит тускнеющим взглядом. На шум сбегаются одинаковые люди. Нелепой куклой волочит по полу уборщик. Жирный след за ним. Тошнотная обыденность происходящего. Голова нелепо подпрыгивает.

Моя обязанность подтвердить факт смерти.  Формуляры, чернильная рутина, необходимое прикосновение. Боюсь блевануть. Минуту назад бил в ноздри запахом немытого тела, завшивело почесывался и страшился неминуемого, такой живой, с поспешной готовностью сознаться во всем и содействовать бесприкословно.

Недолгий инцидент, исправленный сноровисто, и шатуны машины вновь заработали исправно. Пачки дел и бурые пятна на изъеденном бетоне стен. И так, до глубокой ночи. Все еще вздрагиваю при  выстрелах, и судорога ломает рот. Закрыв глаза, испытываю чувство ирреальности, но снова перебор диска, неумолимый конвейер. Тело изнывает без...

... Спасительный итог. Морфий, шепча по жилам. Сегодня семеро изобличенно-разоблаченно-выявленных предателей-врагов всего нашего народа и мы на фланге, от нас никто, не смотря на изворотливость, в стремление обмануть и вновь всосаться в здоровое тело нации. Безжалостно, свинцовя взгляд, счищать тлетворную проказу. Безжалостно разбрызгивая на стены прочищать светлый путь. Безжалостно, но, но...

17 ноября

Господи, липкий страх, воротничок вязнет от пота. Молоточек страха бьет в висок. Господи – это она. Это не она. Нет, она, Господи. Села надломленно, взгляд пустой, в себя. Когда пытают, уходишь в себя. Жмурится от тусклого света. Ссохшиеся, горячечные губы. Круги под глазами, дрожит подбородок. Другой человек.

Прячу глаза, скользит по лицам. Не вспомни. Только не вспомни...

Институт... твоя улыбка кончиками губ, царственная осанка и поворот головы, и шелк волос. Недоступная в своей холодной красоте. Но, поклонник, все ему, заслуженно. Медальный профиль командарма, уверенная сдержанность полубога. Неисчислимые заслуги перед народом. Поэтому любим. В том числе... А мне осколок ее личного счастья. Простое внимание сокурсницы. Любил ее страшно. Болел видениями. Но не я, обычная история.

Интеллигентская особенность прятаться за нагромождением слов и мыслей. Вжимаюсь в тень, испуганный преступной связью прошлого. Длинно зачитывают материалы дела,  беззастенчиво копаясь в личном.

– Когда? Кто еще? Что там говорили? А этот был? Смотреть на фотографию. Был? Вы с ним спали. Он говорил вам что-нибудь? Говорил? А с кем еще cпали? Отвечать! С этим спали? Смотреть на фотографию. На фотографию, с-сука! – лицом в фото.

Оглушенный сижу. Кажется, они знают все. Отвечает глазами. Порой вспыхивает живое, и опять опустошенность.

Допросив, вычеркивают из списков. Ничего не знает, берегли ее незнанием, не посвящая... и командарм с медальным лицом, и тот другой, на фотографии. Любила их, дрожит подбородок, и пальцы впиваются в ладони.

Использованный материал подлежит утилизации. Особенно человеческий. Она не нужна, ее берегли те, но подчищать нужно до здоровых тканей, а она отравлена близким общением.

Я с ума схожу. На мне жирная накипь человеческих душ. Себя не помню.

Тяжелый взгляд. На меня смотрят. Все решено. Нужно подойти к столу, и взять бумаги. Ноги вязнут, мимо нее. Неверный свет ломает профиль. Не узнала. Значит дальше жить.

Коридор, непроницаемый конвоир. Она бредет разбитой походкой. Потолочные лампы отмеряют путь. Нимб света в ее волосах. Дальше замедленно. Пальцы лапят рукоять, ствол подпрыгивает в руке. Голова вздергивается, рассыпаются волосы. Оседает на пол. Нужно подойти. Моя обязанность, подойти. Пуля перебила шейный позвонок. Легкая смерть. Кудесник-конвоир. Хочу тебя также. И себя. И всех.

... Полтретьего ночи. Сегодня рано. Закончили на старике. Отняли месяц, не больше, у него туберкулез. Кашлял кровью.

Зудят нетерпеливо сгибы...

Развозят на воронках, мотор урчит ненасытно, голова, тело в жирно– блестящей коже сиденья. Я стиснут плечами крепколитых людей. Я ничтожество. Слезы по лицу. В салоне молчат, – бывает. Дом спит, но он не спит. Страх разбрызган в предутренний воздух.

... очнулся от вопроса. Еще несколько прожитых мной дней.  Писарь спросил о Нине.

– Ты, кажется, учился с ней?

Тонкошеий сучонок. Из-под захватанных стекол бегают глазки. Не поленился покопаться. Взгляды тройки. Не знаю, что они знают. Поэтому максимально осторожно.

– Да... там же – воздух в легкие – мы из разных компаний. Так, виделись по – учебе.

Клоп выслужливый. Крови моей захотел. Убить суку. На карандаш меня, таковы правила. Хотя, им это, скорей всего, известно. Мы ничего не знаем. Может, я следующий? Хочется жрать. Нервы... Еще двух-трех выявим, и можно будет...

... Дымит в подстаканнике чай, пайковый шоколад кусками, напротив торчащие косички соседки – школьницы сверху. Прозрачная кожа и голенастая фигурка подростка. Анна Больдберг. Никаких иллюзий. Не сегодня-завтра буду трогать пульс. Папа – главный инженер горнообогатительного завода, мама – учитель музыки. Никаких иллюзий. А пока пачкает шоколадом губы, и пахнет призывно. Красивая, угловатая пока, еще год-два, и сердца разбивать будет. Суббота, за окном приглушенный гвалт улицы. Забытый отдых. За два месяца – первый день. Мну папиросу в пальцах. Незаполненная свобода. И, эта девочка. Сестра школьного приятеля, курсанта военного училища. Рассказывает, как ему там. Кажется, поэтому она здесь. Нашла предлог. Я ей нравлюсь. После расстрельного подвала норма морали – натужная условность. Поэтому коньяк к шоколаду, и затемненность штор от полуденного солнца. Коньяк – как воду, и от того забавно смотреть, как морщится от рюмки. Повод – праздник на улицах. Еще немного и ослабляются узлы нервов.  Хочу в нее. Сдирая нетерпеливо чулки, отрывая с мясом пуговицы на блузке, путаясь в волосах, зубами черные от шоколада губы, хочу! От кошмара прогорклых подвалов. Девочка – средство, недолгое, но верное. Пусть хоть этот этап преодолеет, остального ей не успеть. Тело пахнет молоком. Шоколад с молоком. Вкусно...

...Мне двадцать пять, и я устал выживать...

28 ноября

Сегодня пошел снег жирными хлопьями. Облепил улицы вмиг. Холодными заплатами ложиться на лицо. Хорошо, наверное. Люди – залапаны белым. Положил в несессер ампулу с морфием. Вечернего приема уже не хватает. Кажется, это зависимость. Лучше так... Без – сошел бы с ума. Совсем рядом другая жизнь. Крамольные мысли. Иду с закрытыми глазами. Каждодневный эшафот. Ноги привычно ступают. Палачи уже ждут.

Голова кругом. После бодрящего холода улицы, затхлость толстостенного подвала. Я еще не отошел от укола, поэтому вокруг не  точно. Слабость, которой не должно быть у поверенных Народа – большими буквами. Кто в это верит? Никто.  Большая страна изображает народ, а ночью бессонна в ожидании. Карающий перст выбирает, произвольно... Жизнь добротно пропитана фальшью. Чуть забродит, мы, нас, счищать до мяса. И вновь счастливые улыбки счастливых людей.

Писаря нет, сидит новый. Значит, я нужнее, а он, желто-сизыми пятками в общей куче. И запачканное исподнее. Я знаю.

___________________________________________________________

Они живые? Эти трое. Так правдиво играют нелюдей, что веришь... Но должны же у них быть семьи, жилище, в котором они обыкновенные люди, неотличимые ничем. Это их так выворачивает? Значит, слабы. Значит, и им сидеть на шатком стуле. А пока пользуйте. И они пользуют...

___________________________________________________________

28 ноября
23 часа 18 мин. между 12 и 13...

 Я знаю. Да – да, я знаю. Я знаю, зачем... Все это. Кровавый конвейер – это поиск Бога, Бога, который любил своих палачей, и который простил предательство и смерть. Таких нет, мы вырезаем из тела толпы светлый лик Спасителя. Мы творцы, мы гончие по следу, мы неутомимы глазами – оттого свинцово, руками – оттого кроваво-заскорузлы, мыслями – оттого тысячами выбрасываемый человеческий материал. Мы найдем, мы не остановимся, ежечасно надеясь найти, не жалея себя, и тех, которые не те... Мы найдем! А мне терпеть, выдавливая интеллигентскую сущность, идти за всеми в стремлении обрести, коленопреклоненно обрести благостный страх за то, что творим.

___________________________________________________________

Все они хотели жить. Даже умирающий от болезни старик. Тот, по делу «Блока протеста», тоже хотел. А люди в коже убористым подчерком заносили их на блеклые страницы расстрельного листа... Правили судьбы данной им властью.

Это произошло после убийства Нины, прошел день или два, еще несколько жизней сломленных людей. Они не были героями. Допросы и пытки ломали. Человеческая изощренность в истязании себе подобных приобрела статус непримиримой борьбы. Единственным их желанием, к тому времени, если они еще были в состоянии мыслить, было желание поскорее с этим покончить. Мало кто надеялся на лучшее. Мало кому удавалось сохранить достоинство – плевком палачам. Чаще обнимали сапоги, скуля о пощаде. И тех и других разбрызгивали на стены.

                                                   Камера подследственной, дело  №32-41.

Вызвавшись осмотреть немолодую уже женщину, виновную лишь в том, что у нее был сын – конструктор, третий день молчащую о сыне  и от того надсадно дышащую отбитыми легкими, и от того редко уже выходящую из горячечного бреда я, спиною чувствуя незаполненность окошка камерной двери, зорким глазом щеголеватого конвоира, размяв ее руку, вколол дозу сапрофита.

Затем следовало играть, и я играл, зовя конвоира и всех недоглядевших уход ценной жертвы, в протоколах свидетеля.

Я мог бы так же и себя, но за соседней стеной, не узнавая, лежал ее сын, и жизнь то уходила, то вновь возвращалась к нему. Это не хорошо, потому что после того, что с ним сделали, возвращаться к жизни мучительно больно, и он порой конвульсивно дергается, стремясь уйти, а порой лежит и глазами просит помочь. И я играю...

___________________________________________________________

Хроника. Герои пятилетки. Взметаются стяги. Рукопожатия и благодарности. Развернутые панорамы доказательных побед. Лица мертвенно-неверны. Я в двенадцатом ряду, место тридцать шесть. Щелкает лента, головы вспыхивают пучками света. Брызги, брызги. Револьвер подпрыгивает в руке. Пуля мозжит затылки. Палец терзает курок. Перекошенные лица живых. Сзади наваливаются телами, в них последние пули. Жадные руки, рвут одежду до кожи, в морфиевой испарине. И рот, круглясь от крика.

– Н-е-е-т, неетт.

Все лица на меня. Тихо в ладони.

– Сумашедший!

– Нет-т-т!!! – у меня револьвера вороненой стали с теплой медью промазанных патронов. Некому избавить вас от полипов неправды. Нет револьвера.

Слезы солеными каплями на затянутое в сукно мясо людей. Лапят меня, тесня из зала.

Комната администратора. Навыворот карманы. Коленкор моего удостоверения. Шевелят губами читая.

– Товарищ устал. Ему плохо... – официальное объяснение, устроившее всех.

Отдав честь и картонку вежливо, в нутро машины. Без остановок до дома и до постели. Я устал, мне плохо. Врач кивает головой, его инъекция не первая, комочки тромбов и рассасывающаяся желтизна сгибов свидетельствуют. Он молчит, это лучшее, для всех. Проваливаюсь в покой. В закрытых глазах исчерчивают всполохи.

Утро... нет, скорее, полдень.

Шаткий стул, тяжело опираясь, присел. Мысли вперемешку. О чем-то спрашивают. Да-да , я отвечу, отвечу...

Когда начал свою вредительскую деятельность? – два месяца назад, неделю служа здесь, после того, как убили девочку подростка. Да, кажется, Климову. Имени не помню. Нет, раньше ее не знал. Почему? Каким она врагом могла быть в свои четырнадцать лет? Тогда я понял, что здесь не врагов выявляют, а упиваются властью психически нездоровые люди. Да, Вы.

Сейчас пора допросов, какое-то время я буду жить, но  за такой ответ брезгливо стоящий сзади конвоир, в одиночке, входя в раж, будет уродовать меня, пока начищенные сапоги не побуреют от крови.

– Что? – время дорого, свои мысли потом.

– Это выражалось в том, что я порой колол подследственных раствором сапрофита.

Старательно записывают. Весомый случай вредительства в самих рядах. И это отягчает, поэтому так обстоятельно, и до сих пор жив. Я не цепляюсь за жизнь, выменивая день за подробности. Нет. Хочу поскорее с этом покончить. Самоубийство грешно, а избавлять меня подобным образом, уколами устраивая сердечные приступы и снимая боль изломанного конвоирами тела, некому. А чаша моих страданий, ох, как велика, поэтому хочу поскорее.

– Кого Вы именно кололи? Где доставали препараты? С кем общались, имена, даты...

Маховик работает исправно. Моя возможность выговориться, пусть даже им.

Утро...  Нет, скорее полдень.

Высокое небо моего потолка. Трубка аппарата подпрыгивает в уключинах. Вчерашнее? Голос тверже, в трубку.

– Слушаю.

– Нам кажется – без предисловия – Вам следует отдохнуть – весомая пауза – четыре дня, в субботу заедут к двум часам.

И все... Можно дальше...

Ничего не хочу, никуда не тянет. Третий день бездумно пью. Стекло бутылок по комнате. Все – я. Интеллигент.

Изощренный психологизм людей в форме. Пустота свободы. После ежедневного кровавого пира, белые листы дней. Слишком мало прийти в себя, слишком много обойтись – без. Страшно принять свою причастность, поэтому пить, – до одури. Засохшей коркой порез на запястье. Чешуйки крови на бритве. Спьяну решил уйти от...

А сейчас слабость и ничего не хочется. Стук в дверь. Сволочи – лениво иду. Ваня Лемешев. Восторженный придурок .

– Здравствуй.

Втягивая воздух. – Ну и видок у тебя, а я вчера с поезда. Работаю корреспондентом в газете, насмотрелся знаешь, а ты как, наших видишь? А что...

Очнулся от ватки, шибает спиртом. Склонился надо мной. Еще здесь. В этом Ваня.

– Перепугал.

Перенес на диван. Зачем? Какая разница, где?

Заварил мне  чай, лимон кружочками, сахар кубиками. Мельхиоровый подстаканник. Говорит длинно, отсутствовал год, теперь переполняет. Исколесил пол-страны, везде рай, труд, цементная пыль возводимых колоссов. Что-то еще взахлеб, я не слушаю.

– Про Нину Смелякову слышал? Знаешь, никогда не подумал бы. Ты слышал?

Замолкает на полуслове. За его взглядом в открытый шкаф с формой. Посеребрились Ванины щеки, и крупная капля, созрев, прорисовала след на судорожно смятой шее. Замеченный, шумно сглатывая слова.

– Ты... там, да? А... Как же... Ты ведь кажется в Нину был... А я вот с поезда, пол-страны, а тут такие новости, думал, ты не знаешь...

Говорил еще что-то, пятясь к выходу...

___________________________________________________________

Да Ваня, да. Верно ты испугался, Ваня, твоя велеречивость дорого может нам стоить. Как знать, может, ты провокатор, и теперь вопрос лишь в том, сообщу ли я о твоем приходе, Ваня. Возможно ты корреспондент, вчерашний мальчишка, болтающий много, да так оно видимо и есть, но... Эту суки, хитры и подозрительны, поэтому и дергают за нити, поэтому не пощажу я тебя, Ваня, извини...

Он не был провокатором...

Четыре! А мне три-три-три!! Ошпаренный ужасом прихода, изломанно стою. Час ночи, их время. И снова утапливая кнопку до четырех. Каждый одиночным.

Не меня. Пока. Но у меня есть. Средство. Грамм, опередить, запаянное в тонкостенное стекло, опередить, горький миндаль в итоге, насмешкой над исполнительностью пришедших, источая горький миндаль, запах ухода-да-да..

Голоса приближаются, мимо, понадобился сосед, он тоже, до здоровых тканей, значит, забродил гнилью, разлагающей счастливую возможность быть. С вещами, и дверь в сургуч. Всем знать, что идет работа, и враг в нас. Спите спокойно товарищи, враг выявлен, спите спокойно. Этой ночью.

Меня позже. Нужно только ждать. Ждать мучительно-изломанно-тошно. Лучше сейчас, изящно. Растерев стекло зубами, проглотить вместе с кровью исколотого горла. Вот она, хрупкостенная ампула. Крошечной капсулкой в ладони. Ну же. И покончить со всем. Обмануть, корчась насмешливо на полу, давясь от смеха и лопающихся сосудов. Ну же, ну! Природа – сука. Ввинченный инстинкт судорожной немотой тело. Еще пожить. Я ничтожество. Ничтожество, испугавшись приступа решимости, утомленно идет спать. Скрипят пружины...

5-е декабря

Во мне ничего не осталось. Жизнь замкнулась на обслуживании. Попользовали, как... Пятое декабря – до этого бредовый кошмар. Садисты и жертвы. Садисты, погрязшие в крови, без постоянных вспрыскиваний которой их выворачивает страх. И эти несчастные, ими сытятся ради секундного вздергивания своего я. И я. На прикорме у хищников, до времени по шерсти. Не могу так больше. Пресмыкаться. Лучше достойно. Доделать то, что побоялся тогда. Сейчас я встану, насажу иглу на тело шприца, и морфия побольше, да столько, по полной, и впущу в себя дремоту сонную, успокаивающую, потом ничто... Свобода. Сейчас, насаживая иглу...

© Андрей Поляков

Все тексты и структура © 1999, 2000, 2001 "ЛИМБ".     Дизайн и поддержка © Андрей (Handy) Хитров.