Нет, всё-таки опять я замутил воду в чашке. Классические каноны китайского стиха, верно, предусматривали деление по четыре или по восемь строчек. Но ведь века, века… Такой подход не мог устоять на тысячелетия. Так что находились новаторы, которые писали как им заблагорассудится и сколько им заблагорассудится. Некоторые из них потрясали свитками, крича о новом стиле и проклиная оковы прошлого на поэзии. Другие, мелко кланяясь, просили простить их за вольность. Третьим было всё равно.

Нет такого коня, который вернул бы меня домой... горе мне... Императоры давно углядели то, как зависим человек от родных мест и близких ему людей и сделали ссылку одним из любимых наказаний проштрафившимся чиновникам. Да и безвинным тоже. Мотив расставания - один из наиглавнейших в китайской поэзии. Прощание с родными, проводы друга, размышления на скорбном пути в ссылку. Кого бы мне привести в пример вам, достопочтенные читатели этих записок? Наверное - одного из трёх величайших поэтов эпохи Тан, Бо Цзюйи с его несчастной судьбой:

Один из питерских бардов будет вторить ему сквозь века про семимиллионный город: "Лишь один человек покинул город - и город как будто вымер".

А пути в Поднебесной проходят по трём направлениям: снизу-вверх, от Преисподней до Небесного царства, это путь души; взад-вперёд, от южных джунглей до северных степей и это путь тела; и по извилистой тропе времён, уходящей в две бесконечные дали прошлого и будущего, это путь разума. Можно колесить, сколько хватит сил твоим лошадям, нет нигде подлинного предела Империи.

Мне не хватит слов, чтобы объяснить вам геометрию этого мира, настолько она отлична от той, что оставили нам, европейцам, благородные эллины. Китай бесконечно далёк от Европы. По мощи его мысль, наверное, сравнима с золотым веком Эллады. Отрицая существование абсолютного зла и отринув идею неукротимого разрушения наследия прошлых лет, китайцы всё отведенное им время (а оно поистине - огромно!) накапливали духовные и культурные ценности, впитывая без устали в себя и то, что приходило извне.

Иной знаток меня поправит, мол, сжигались, ведь, конфуцианские книги и разносились в крошку буддийские храмы? Я на это лишь скромно замечу, что не все идеи (особенно - привнесенные) и не всегда имели подлинную ценность в глазах китайцев.)

Впрочем, моя мысль напуганной змеёй уползла в сторону, как говаривал мой собеседник цензор Гэ Юнь. Итак, все пути были раскрыты передо мной. И выбор мой пал на третий. Ведь духовный путь Китая можно пройти лишь тому, кто рождён и вскормлен этой землёй, её традициями, культурой. А моя кровь была и остаётся навеки слита с кровью другой, противоположной части безмерного континента. Путь же по земле Китая не представлялся плодотворным, хотя я, время от времени, всё же ступаю и по нему. Это в Европе частички духовных и культурных ценностей рассеяны по разным странам, городам (недаром собиратели античного наследия блуждали от арабских библиотек до монастырей Скандинавии). Здесь же все не так. Как уже писал я выше, китайцы старательно прибирали каждую ценную частичку, что было не сложно при чиновничьей упорядоченности Империи. В столицу (а правильно сказать - столицы, здесь не было своего Рима) усиленно привлекались талантливые люди, чему способствовала хитроумная организация общества и государства.

Так что выбран был мной третий путь. Мыслится мне, что именно во времени погребены многие корни того, что мы приписываем как успех своему поколению. И думается мне, что каждая эпоха обладает собственной, доступной лишь ей потаенной истиной. И подозреваю я, что каждый лишь пронзая всю толщу времени доступную мысленному взору можно подобрать ключи к тому, что твориться здесь и сейчас.

В гордыне своей людям свойственно приписывать исключительность своей эпохе. Её ценности объявляются вечными, на прошлое смотрят лишь как на постамент, на будущее взирается как на трибуну, полную рукоплещущих зрителей. И всё это не более чем следствие нашей скорбной неспособности стать на толику времени другим человеком и поглядеть вглубь его глазами. Что уж вздыхать о людях прошлого!? Ищет ли кто путь в их крепость, осажденную с двух сторон ратями Кроноса? Пойдет ли кто иной по моим стопам? А ведь в этой крепости лежат ключи к нашему будущему.

Китайский поэт всегда стоит перед величием. Будь то величие Поднебесной Империи, или же прошедших веков. Но чаще всего - перед величием безмерной красоты окружающего мира. И это не церемониальная склоненность головы, нет! Это подлинная дань уважения и восхищения. Поэт ощущает себя лишь песчинкой, пусть и сокровенной. В то же время это дает ему и возможность быть равным с любой иной частью простирающейся безмерности. Он легко дотягивается кистью и до рыбака плывущего по утренней реке, и до склоненных ветвей акации в садовой аллее, и до суеты тревожных будней столицы. Для китайского поэта нет недостойных тем. Как и нет низкой поэзии или высокой, лишь позже, спустя века, во времена династии Мин появится особая форма стиха, которую будут ставить на ступень ниже - стихотворные описательные вставки в новеллах. А до тех пор поэзия всегда и везде служила признаком величия духа и образованности человека.

...Перед ними всегда были века... века... Никто не мог избежать этого тягостного давления. Тысячи образов, сравнений, интонационных нюансов - всё это уже было задолго до любого, кто брал в руки кисть и начинал плыть в беспредельном океане поэзии. Это породило насыщенность цитат и намеков в стихах, требовалось невообразимое искусство, чтобы удержать читателя в рамках понимания. Увы, не все были столь образованы как поэты, а ведь чтобы считаться стоящим поэтом требовалось знать тысячи (!), тысячи строф лучших поэтов прошлого.

Конфуцианская почтительность младшего к старшему, в конце концов, сыграла дурную шутку с поэтической традицией. Не исключено, что, возможно, она окажется во многом повинна в трясинной замшелости эпохи Цзинь (в какой-то мере, император Хубилай и послал меня разобраться в причинах происшедшего незадолго до его воцарения). Восхваление и почитание поэтов прошлого стало мельничным жерновом для того, кто пытался взлететь на своем пегасе. Была строго узаконена система строения китайского стиха, набор рифм. Мне, европейцу, иной раз прямо удивительно слушать то как читают при дворе тот или иной стих. Я никак не улавливаю привычного благозвучия окончаний строк. Видно дело в том, что рифма в Поднебесной отнюдь не связана со звучанием иероглифов. Китайцы завели себе группы рифмующихся иероглифов, и постановка рифмы сводится к использованию знаков из единой группы. При этом иногда они созвучны, но чаще - нет. Такое положение дел создалось почти за тысячелетие до династии Юань, и звучание, а частично и написание, весьма и весьма сместились. Однако природа не терпит пустоты, и роль рифмовки стиха перешла к интонационной ритмике. О, трудно описать всю сложную систему чередования возвышенных и опущенных по интонации слогов-иероглифов. В своих скитаниях я долго доискивался причины такого положения вещей, но жемчужина разгадки так и ускользнула от меня в темную бездну океана неведения. Возможно дело в бесчисленных племенах и народах, которых усиленно загоняли в "китайцы" (а при ином раскладе - просто истребляли). Мешанина языков и наречий, возникавшая при этом, просто не давала появиться единому взгляду на звучание стиха. Достаточно вспомнить - каких трудов стоило упорядочить и систематизировать написание иероглифов. Но с ними-то полбеды, ну было выпущено полдюжины эдиктов и инструкций, упорствовавшим укоротили руки и ноги (а кое-кому - и головы), и за пару веков грамотное население смирилось с установленным написанием. А попробуйте несколько десятков миллионов уговорить одинаково произносить то или иное слово!.. Но может быть всё дело только в типично восточном взгляде на искусство, где ценится не столько прямое выражение чувств, сколь - потаённое, легчайшим намеком, невесомым движением кисти.

Скольжение моё по векам китайской истории изобиловало тяготами и превратностями. Культура великого народа тесно сплетена с его судьбой. Расцветы сменялись упадками, династии - разбойниками на троне, а одни поэтические нравы - другими. Глубже Ханьской династия мой слабый взгляд проникнуть уже не смог. Правда, добродетельный принц Сяо-Тун протянул мне руку помощи, составив "Литературный сборник", в котором опубликовал 19 лучших стихотворений древности, которые стали эталоном поэтичности на долгие века.

Тяжким грузом на моих плечах висит непосильная задача императора. Поэзия Поднебесной вобрала в себя годы и века войн и страданий, грандиозных замыслов и тяжких испытаний. Империя всегда была противоречива. Умудряясь воевать на две стороны света, на одной - против набегов кочевников (это на севере и западе), на второй - с целью захвата новых территорий (на юге и востоке), она постоянно давала пищу новым и новым внутренним бунтам. То восставали рабы и крестьяне, то князья в гордыне поднимали знамя мятежа, то солдаты имперских легионов оборачивали оружие против владыки Поднебесной. Нация в безумии теряла шесть седьмых своей крови - чтобы восстановиться через столетие. И сквозь все эти века и кровь она возносила изящную, невесомую пагоду своей поэтической культуры. Воцарялись пришельцы, оказываясь через поколение опять же китайцами, менялись династии, по ходу придумывая себе наименование, но никогда не прерывалась культурная традиция. Грандиозные религии сменяли друг друга, однако храмы ни одной из них не смогли бросить тень на упомянутую пагоду. Поэзия воистину оказалась нефритовым зайцем, толкущем на луне в яшмовой ступе пилюлю бессмертия. Ни одна стрела не смогла не то что поразить его, но и даже - долететь!

В запале Марко резко взмахнул рукой, задев полотно над собой.

Я беседовал с чиновниками "Эфу" (императорская музыкальная палата эпох Синь и Кань). В их ведении был сбор текстов народных лирических песен. Почтенные долго рассказывали мне об особенностях творчества низших сословий. но так и не смогли помочь выполнить задачу Императора. Они лишь кивали на удивительный результат своего труда - песни "Эфу" стали "гласом Неба" для людей эпохи перемен, воспоследовавшей вслед за эпохой Хань. Они стали пророчествами и провозвестниками кошмарных событий, эти простые строки:

Мало кто пережил последовавшую эпоху. Стирались с лица земли целые города и опустошались провинции, только столбцы иероглифов свято хранились до лучших дней. По одной из легенд, Небесный Владыка в те годы решил окончательно отвернуться от людей, однако сердце его не выдержало, когда услыхал он строчки полные скорби и горя людского, написанные поэтами эпохи трёх царств. Тогда он снова обратил лик свой на грешную землю, и эпоха перемен закончилась. И вскоре вознеслись великие империи Суй и Тан. Как отзвук этой благодати - расцвет в эпоху Тан лирической поэзии и литературы в целом.

Последовавшая за ней литература эпохи Сун рассматривала себя лишь как слабый отзвук того величия. Однако в моих глазах, достоинства поэтов Сун - несомненны, взгляните лишь на творения Су Ши:

Рассказывают, что Су Ши как-то попросил гостя, чтобы тот что-нибудь рассказал после сытного ужина. Однако тот замялся и стал сетовать, что ничего не приходит в голову. Тогда поэт велел ему рассказывать про чертей. Но гостю и это оказалось затруднительно. На это Су Ши воскликнул: "Да ври же что-нибудь!" Если я чего совру - не обессудь, читатель!

Обращусь к своему пути. Чтобы добраться до Су Ши, мне понадобилось сделать шаг через эпоху Цзинь. Пожалуй это самая тусклая эпоха Империи в творческом отношении. На троне сидела чужеродная династия из чжурчженей, во всём проявлялся упадок и тление. Впрочем, спустя век их сменило монгольское правление. Хан Хубилай основал династию Юань, откуда я и начал свой путь в глубь веков.

Тончайшее плетение иероглифов на бумаге подобно паутине (и - ах, как прекрасна каллиграфия). Можно неторопливо наматывать её на пальцы, наблюдая как серебристый паучок пытается ускользнуть от приближающихся перстов. Но стоит домотать нить: как - всё! Понять прелесть китайского стиха невозможно не прожив его как кусочек своей жизни. Мне, европейцу, трудно воспринять восточный образ мышления, тяжко вглядываться в столбцы даже известных мне знаков. Не обладая врожденной принадлежностью к китайской нации, я лишен весел посреди безмерного океана. Самое большее, что мне остается - грести покрывшимися солью руками. Безмерна моя скорбь. И всё-таки, что-то удается впитать в себя, читая свитки стихов. Таинство нашего пребывания в этом мире, выраженное в стихе, улавливается тончайшей нитью эфира, называемого душой. Это воистину чудо, мостик через пропасть непонимания и неприятия. Не за разгадкой ли этого чуда меня посылал император, также как и я - чужеземец по рождению?

Красота человеческого существования, выраженная в китайском стихе заставляет замереть во вздохе восхищения. За тысячелетия своего развития, стих вышел за грань общественного литературного занятия. Он стал мерилом сущности, твоей личной ценности в этой кромешной тьме веков. Китайцы, как никто другой, поняли это и приняли его как точку опоры своей цивилизации. Поэт стал не просто некто, препровождающий таким образом своё время, он - сосредоточение гласа Поднебесной. Неудивительно, что императрица эпохи Тан готовила кисти и растирала тушь для поэтов. Творческое начало помогало подняться Империи после того как трон попирали то солдатские сапоги, то копыта степных коней хунну. Как нигде в мире, в Китае проявилось чудесное единое сплетение культуры, истории и нации. Я - свидетель очередного витка спирали, и на моих глазах, подобно фениксу из пепла, рождается обновленный Китай эпохи Юань. И во главе империи должен стать китайский император. Китайский, а не монгольский! Так не для этого ли Хубилай отправил меня в дальнее путешествие за века и тысячелетия?

Донесу ли я в дрожащих руках яшмовую чашу, врученную мне лунным зайцем?

Марко не без удовольствия поставил заключительный знак вопроса и стал раздумывать о пометках на полях.

Перевод Св.Йоргена© (1999)

На главную страницу журнала