Эссе

|

Поэзия

|

Дебют

---

ИГОРЬ ПЕТРОВ

Публицистика

 *   *   *

Немного отчаянья, чуточку грусти,
но сколько не спи – ничего не приснится,
ведь это всего лишь мечты об Августе
в недолгом теченьи слезы по реснице.

Мол, помнишь, когда-то у нас были крылья,
и мы прикасались к чему-то губами.
Но выдохся ветер, и пыль стала пылью,
а раньше летала такими клубами.

И вычурны речи, и кофе негусто,
и хохот едва ль отличим от рыданий.
И мне остаются уроки Августы,
пожизненный список домашних заданий.

И тянешься, грамотнай, что-то исправить
и вытереть ластиком жизнь понарошку.
Но нет никого, кто способен подставить
не то что плечо, так хотя бы подножку.

И потный, читаешь молитвы до хруста
в коленных суставах и офисном кресле.
И кажется, самое имя Августа
становится лишь нарицательным, если

разбитое зеркало спорит о дате
то судного дня, то второго рожденья.
И лишь неподвижный земной наблюдатель
уже отличает полёт от паденья.
 

*   *   *

Мелют медленно мельницы наших господ,
и ни меч, ни огонь их уже не берёт,
и какой бы ты ни был крутой дон-кихот,
а закончишь фальстафом бездарным.
Но грачи прилетели за год до весны,
и весь год сердце билось не с той стороны.
Так как Бог не нашел нам послаще страны –
мы за эту ему благодарны.

Но не век же козлами сидеть на цепи.
Если можешь – продай, а не можешь – купи,
и поступком своим навсегда искупи
два-три круга грехов многолетних...
Ветер машет обрывками сгнивших знамён,
эхо носит в полях отголоски имён,
Саваоф делит воинство на пять колонн
так, что мы остаёмся в последней.

Лучше пить самогон, чем кричать: «Почему?»
То ли бесом в окно, то ли крысой во тьму.
На пальцАх объясняя простому уму,
и на счётах – уму непростому.
Чья-то жалость вонзается в горло колОм,
и попутчики кучей лежат под столом.
А хранивший нас ангел с подбитым крылом
в этот раз не дотянет до дому.
 

*   *   *

В шапке из тополиного пуха,
в сапогах из высокой травы,
сохраняя присутствие духа,
но не слишком святого, увы,
он играет учёного друга
и духовного, позже, вождя,
и на скатерть осеннего луга
опрокинется рюмка дождя.

Вещий голос гудит граммофонной трубой,
и такая харизма зовёт за собой,
что равняясь на нимб,
люди рвутся за ним,
маршируя на всех задних лапках.
Лишь Фома несогласный бормочет, смеясь
что на этом пути не соблазны, а грязь,
не покой, а ярмо, не стихи, а дерьмо,
и адепты  в дымящихся шапках.

В тоге из лепестков чайной розы
и в тиаре из белой парчи,
провожая осенние грозы
неусыпной молитвой в ночи,
отпуская грехи Магдалине,
не взирая на стигмы ея,
он готов быть мессией,  отныне
у него лишь один судия.

Он работает чудо за десять минут,
и слепые прозреют, немые споют,
а хромые пойдут
и прогонят иуд,
и накормят хлебами колхозы.
И посмертная слава плывёт по реке,
и разбойник Варавва сидит в уголке
в неизбывной тоске с рюмкой водки в руке
в тоге из лепестков чайной розы
 

Конец Сказки

– Заходи, мой любезный Пьеро,
не найти ли нам истину в браге?
Всё в порядке, покамест перо
оставляет круги на бумаге.
Я ведь сам по себе был, ничей,
хоть пиявок выращивал вредных,
но они пили кровь богачей
и ни разу не тронули бедных.
 
  Дядя мой изучал гирудин,
  с тарабарским правительством ладил,
  но, дожив до почтенных седин,
  поглупел, то есть попросту спятил.

– Ведь земля, уходя из-под ног,
не становится обетованной.
И мне слышится топот сапог,
и везде этот скрип деревянный.
Надо выключить свет. Лучше весь.
Я не знаю, чему я виною.
Только каждою ночью Он здесь
за окном. И шпионит за мною.

     Дяде чудятся всюду враги
     с изощрёнными планами мести.
     Ну откуда, к чертям, сапоги –
     кот Базилио – наш полицмейстер.

– Шорох бунта. Бряцание фраз
в тишине комендантского часа.
Мне казалось, огонь был за нас,
до того, как сожгли Карабаса.
Посмотри, я закрыл на засов
двери, ставни? Да нет, я не болен.
Революция жрёт верных псов,
Артемон, правда, был недосолен.

     А у нас развлечений полно,
     веселимся отвязно и нагло –
     вот Мальвину вчера брили наголо –
     это было ужасно  смешно.

– Умножая романтику на
скрип страданий и искры скандалов,
вы писали свои имена
на обломках своих идеалов.
А я сплю всегда к смерти спиной
в тёплой кофте, в кальсонах с начёсом.
Он придёт, поскрипит надо мной
и ударит по темечку носом.

     Мы расстались. Прошло двадцать пять
     что ли лет. Я стал старым и мудрым,
     так и не попытавшись узнать,
     отчего дядя помер тем утром.
 

*   *   *

Это прочное чувство несчастья со счастьем внутри.
Мы воспитаны насмерть эстетикой грязных витрин.
И на нашем веку всё написано с тех самых пор,
как наш век постороннему напоминает забор.

То ли мы – оцепление, то ли мы сами в плену.
Я бы плюнул на всё, и ушёл бы пешком на Луну.
Там не надо молить о пощаде пустой Колизей,
и ещё в шесть раз легче смириться с изменой друзей.

Наши души как скрипки, а дьявол, возможно, смычок.
А Всевышний – скрипач и, схватив партитуры клочок,
он так истово верит, что музыка станет иной...
И послушный смычок обрывает струну за струной.

А меня покрывает прекрасная лунная пыль.
Даже лучшая сказка с годами стирается в быль.
И когда б мой читатель спросил бы: «А кто он такой?»,
в эту лунную ночь я ему помахал бы рукой.

---