|

Эссе

|

Поэзия

|

Дебют

---

Александр Белов

ИЗ КНИГИ  «СНОВИДЕНИЯ БЕЗ СНОВИДЦА»
 

Тавро
 
-1-

Здравствуй, моё средневековье,
счастье узничное, в цепи закованное,
не шутошное, не лубошное, всамделешное,
пьяненькое и безденежное,
жизнь моя рифмованная, раешная,
весёленькая и умираешная,
утаптывал тропы твои, знаешь, старательно я,
о средневековье моё японо-матерное,
где телефон не зазвенит
и слово моё, как жаворонок, не улетит в зенит,
где компьютер ни мычит, ни телится,
как минотавр в лабиринте — тихонький в стелечку,
только дождь-событыльник бубнит,
все стихи про себя, как субтитр,
он вызубрил до единой строчки
и забыл про меня, допивающего в одиночке
бокал «Капитанского рома»,
а так хочется убежать на острова - на все четыре - из дома,
в худшем случае за бутылкой,
но я чувствую пятым или шестым, этим, затылком,
что придёт мой свет виночерпий
и станет мой фэйс, то бишь, лик ущербный
сиять, как полная луна,
на две полночных улицы из окна,
как бы решая проблему освещения
без всякого (для постороннего взгляда) смущения,
но я забуду мотивы отмщения,
высматривая в этот час
того, кто желан мне, когда кругом бедлам и парнас,
но не одного поэта рядом,
словно их отравили шекспировским ядом,
а мне лежать и казниться
чужою виною за то, что безвременно приснится
Ромео - Леонардо Ди Каприо - Джульетте
на том свете,
ах, вы, мои безумцы и пьяницы,
мертвецы великие, зачем скажите, пялитесь
на меня затрапезного,
стихотворца, отшельника, бездаря,
ни мёртвого, ни настоящего,
засыпающего и спящего?
Возвращались бы в шкаф тесноватый
к достоевским и бесноватым,
а то обнажили страницы, как белые лядвия,
развалились рыхлыми фолиантами
и ну цитатами шпинать
по щекам да ягодицам, словно пощипывая с грядки зелень-шпинат,
ах, не бесстыдствуй муза, отвернись,
ещё сочиню тебе вирш,
отведу на взморье, хочешь, в Сума,
где ветер и волны
сходят с ума?
 
-2-

I met the night mare
W. Shakespeare

 Москва встречает граем:
летят табунами —
овод-кобыла? комар-бык? В неком
обличье явился мне
сон-сыч:
истоптали грудь золотые копыта,
стервостепных печенегов набег, -
уф, степь-сычуга!
И кабы не ты,
кобылица-лохань, закабалили бы степи младенца, тпру!
...остепени,
парнокопытную прыть,
дай мне испить колыбельного пенья-воды, глянь, даже
солнца мутный алтын
пыльной жаждою мучим,
а ковыль пустился в побег через тын, став на дыбы:
рвёт узду уд алых конь,
горечь уст и мёд
испит.
Я не ворон-ворог, а мельница.

-3-

Я слышу твой оклик, Елена!
На блаженном, на халдейском языке мычат волы.
Между бездной и бездной громыхает
повозка Вселенной.
Вестью проносится сон-кобылица.
Вороватый, одаривая встречных песней хвалы,
за ноту музыки, за тёмный и хрупкий промысел звезды
гоню тайком говяд маклачить

Я слышу твой оклик, Эннойя!
Испражняются коровы, оттопырив хвосты.
Между бездной и бездной ковыляет повозка Вселенной.
Чревный ветер, меня пробудив, тайны выдал.

-4-

Мужайся, огнь! Возжигаю тебя силой мысли.
Длинные волосы, непослушные кудри твои, умащиваю
ароматным маслом оливы.

Обнажай, широкогрудый, упругие мускулы,
я буду разминать твои члены касанием рук и губ,
дыханием жарким вдохни в меня весть.

Срываю одежды твои, уготовано ложе тебе
рядом со мной, жертвой твоей, лоном твоим желанным.
Распрягаю твоих жеребцов.

На рассветах ночи, когда запевает бык,
пусть покроют они кобылиц, пребывающих в течке,
на семь голосов призывающих ржаньем.

Живот твой, словно блюдо для подношенья.
Чуткий ухом, жаждешь хвалы и, сам щедрый на благо,
изливаешься речью, словно вымя коровье.

Приподнимись на цыпочки, о, как хорош ты, Агни!
И рук не хватает мне, чтобы обнять и возвысить тебя,
мокрого, с испариной на звёздном челе.

Ты встряхиваешь головой и сыплются искры.
Разотрись хорошенько чёрной власяницей небес,
ягодицы и спину — о, как пахнет палёным!

-5-

« Дух достигает своей истины,
только оказавшись в абсолютной
разорванности».
Ф. Г.

Ночь обнажает звёзды,
как безумие обнажает мысль во всей
красоте.

Вот бы рифмой грозной
разъярить эту мысль, как зверя, и натравить
на мычащее Время.

Я тогда ощущаю прочность Бытия,
пока длится Речь из уст
в уста.

Я стал бы пастухом при ней,
чтоб плетью оберегать Быка,
но ты,
ты вручил мне -
Меч! -
я вырвал сердце Бытия, -
Господне слово!
 
-6-

я брёл в реке, влача обломки бредня
            залив купал закат, за кадром кралась ночь
почуяв кровь холстины

море, прибилось море, как щенок к ногам
           угрюмый скупщик слов тащил ветшалый скарб
и свой удел, обросший скорбью

Пески знобило, стлался Путь, Язык скудел
           скулило море, ласкаясь в скулы
в ячейках сот сочились луны, обезумев

как хищный скунс припала кровь к вискам
           в сумерках пролился Ковш полуночных наитий
           куст можжевельника промок

           я шел, мы шли, как кормчие на корде -
           в устах звенит узда

-7-

 Меняя кожу,
 ползёт река, чешуйчата и хладна.

Ненасытны, как термиты,
юные стрекозы таранят паровозы,
мчат, как мессершмитты.

Снова гнёзда вьют соловьи и самолёты.

Степь туманна и привольна,
зудят в ночи виртуальные скрипачи,
мысль таинственна
и крамольна.

 ...Вщиж-ж-ж-ж-юрть,
Вщиж-юрть, Вщиж-юрть...

Такие прыткие виртуозы —
огней трассирующие светлячки
строчат, как пулемёты.

Над одуванчиковым лугом
разметало парашюты.

Ах, улитка-Тютчев не улыбчив,
он хаос и скарб полночных звёзд
и бездны на себя навьючил.

-8-

На музыку, на музыку чудесную мастак,
выпорхнул из моих стихов кузнечик-пострел
и бездна обнажилась вдруг, и стало пусто так,
что я не чуял боли выпущенных стрел.
И, ворочая глазами мраморными стрекозы,
Ничто в меня всмотрелось. О, как он смел! как смел
умыкнуть мою боль, мою любовь? Ни капельки слезы
не оставил на прощанье. Какой удел
отрадный — что, быть ничем? Так Тютчев мёрзнет и кутается в плед,
и видит из кибитки, как замирает лист над прудом.
Он пространством побеждён, свой не наблюдая след,
задыхается у времени под спудом.
И слышал я: рыдала рыба на реке и была тоска,
как жаворонок, в неизбывном, не изрытом облаками
хвором небе. Он желал быть не подобием цветка,
а вечным лугом с васильками.
Он гнал метафоры: «Прочь, прочь, назойливые мухи!»
И в дрёму погружаясь, как небо в море, его качали волны
и мысль плыла в оснастке. Были глухи
звёзды. Рыдали, рыдали как бизоны
пылающие колокола. Острова сменяли облака,
а дальше было необозримо: исчезая в небе, куда идти
не знала мысль твоя...

-9-

тот робкий шаг из крова,
к тому, чей сутью стала даль, о ужас,
как выдворение из слова

ничтожна мысль моя,
как звон ночной цикады среди миров,
заброшенных в Ничто

ты мёртвых звёзд оплакивал,
как пчёл, не приносящих мёд, и в бездны
сыпал из горсти

в лабиринтах языка
я пролагаю путь к тебе, чудовище, Unwessen,
на ощупь и на слух

сгорал  миндаль,
отцветала ночь и, казалось, потух
нездешний свет 

сухого эха тёмные раскаты
вымерли во всей вселенной: без мысли,
без одежды я, как на плахе

-10-

О, август-Авгий, на что мне твои стада, твой хлев и хлеб,
хвала и хула, печаль и страда?
Послушай только, как кричат, надрывая горло, обезумевшие цикады
в твоих лугах, о слове кричат?
Что мне пялиться на твои молодые закаты, играющие мускулами,
отхлёбывая вино из твоих кувшинов?
О, август-Авгий, уводи своих овец паршивых, убирай хавно,
пока я щёлкаю миндаль у моря!

-11-

Речь—кобыла
копытом здравый смысл лягая,
сиганула с ухмылкой
через тын.

Коромыслом
повисло над мысом
мычание млечное
звезд в хлеву.

Эй, подпасок,
где тебя носит, засоня?
Где мой дрын?
Ебздык затрещину
ему по затылку -
ох, как рысью глаза!

Ну-ка, бери плеть,
погоняй млечное стадо
на выпас. И впредь
не дрыхни!

Хвост в  хвост
ковыляют из загона -
что ни корова,
то метафора.

Поэты -
ох, упрямцы! -
любят им хвосты крутить,
Оттого и пахнут
их слова.

А та вон, захудалая, ­ тащится.
Я тут как тут
и плеть моя, плутовка,
воздух сечёт.
Гоню её, тощенькую, в сторонку
от стада,
на своё пастбище.

Эх, коромыслом
мычание звёзд  в ночном  хлеву!
Подставляйте
руки ковшом, мои милые,
нацежу вам из подойника
парной лирики.
Ведь такое проливается
нынче в уста!

-12-

Душа ещё свежа, как краюшка хлеба.
И краюшка хлеба бывает чёрствой, если не разломать,
А крошки смести в ладонь — птицам!

-13-

кочевником я совершал набег на речь и вот повержен я
 

Шум Раковины

-1-

Вдоль берега, изогнутого подковой,
выводит своих жеребят бухта Табунная,
резвятся юные кони, фыркают.
Вдруг налетели стрекозы, заслонили солнце и бухта Табунная,
перепуганная, ошалело пускается в бег
с храпом и ржаньем,
с пеной у рта, необузданная, ворочая желваками,
несётся со всех копыт прямо на скалы, восставшие грудью,
и разбивает морду кобылью.
То ли молнии всплеск,
то ли искры из глаз - резануло сосну, что ухватилась как коршун
вековыми корнями  за кряжу камней на вершине скалы,
покрытой влажными мхами, -

раздался треск и вспыхнул огонь!
Крохотный сверчок-певун стрекотал веками в её густохвойных
ветвях,
потирая лапками о чёрное брюшко, и так усмирял
дикорастущие набеги моря.
Пылай, пылай, сосна, ворованным огнём и ты, пожар,
на крыльях ветра отлетай над поголовьем корабельного леса,
не смыкай ресниц, пусть смоль и гарь пробьют слезу,
затвердевшую под шероховатой корой твоих век!
Стрекочи и пой, сверчок, не умолкай,
вплетай в трескучий хор дерев безутешные ноты,
которые и Гефест ковал!
Подняв над волнами лошадиную морду,
плывёт корабль, пылающий в огне, скрипят паруса и мачты,
чёрные от ярости.
Так движется звезда над нами, колыша плавниками,
в ту даль, где песнь не умолкает.
Отпусти поводья! Кто ты? конеборец или поэт?
Вкривь и вкось мачтой своей пиши по облакам, с треском
разорванных молнией,
пиши хлыстом на волнах, до безумного звука, до рёва
высеки море, надкуси его вену,
выплесни наружу все его сны, его завербованный хаос,
в котором слова, как рыбы, залегли на дно,
под камнями прячутся крабы.
И горечь, и гарь, и песок на зубах, скрежещущий
как смычок на струнах.
Играй, пока скрипка горит в твоих руках!
Море храпит, глаза на выкате, и дичится тебя, заклеймённого
его подковами.
Слова, как улья, выветрены
и чистый звук, утративший свой дом,
блуждал безродно над водою.

И если он не находил уста,
то помещался в раковину, выброшенную на берег, и жил там
в известковом лабиринте, где время и пространство
ещё тождественны друг другу
и не томятся замыслом.
 
Спит Господь, но снятся сны.

-2-

Не осыпаясь мерцающей пыльцой,
Из ниоткуда, с такой неохотой выползает Вселенная,
Словно пчела из росного пиона...

-3-
 
                слова, избыточные в Твоей речи, вложены в мои уста

-4-

...в той области
неименованной, куда стремится мысль моя,
нет слова. Дух мой, поэзия моя,
какое бытие там уготовано? Что утолит
меня? Как плач из сердца вызволить?
Какой хвалой, Господь, призвать
тебя? Я оглянусь кругом: вот дерево
стремится ввысь без умысла, корнями в слово
проросло; вот дом в тени его,
наполненный то таинственным, то утлым
звуком. Страницы книги, что читал я у окна,
захлёстывают волны. Я слово снаряжал,
как караван, и напрягались паруса:
я двигался к тебе, Господь, и обошёл вкруг
мира, именовал в пути. Сеть, что выплетал
из речи, возвращалась без улова. Вот
дерево. Под деревом не находил я дома,
в сумерках не различал я знаков. И казалось мне,
что облетало слово. В царственных
бреду его лохмотьях я...

-5-

Перебирая в уме ландшафты,
выхожу к Морю:
вздымаются волны, напрягая обветшалые дряблые мышцы,
и падают с рёвом на рифы
в бухте Анны -
да так, что усталый стих, выбиваясь из ритма,
проглатывает рифмы, словно мандельштамовский сад,
подавившийся звуком упавшей сливы.
 В августе звёзды
висят удивительно низко - дунешь на них -
и задрожат, словно перо невесомое...
Кажется, если ты
вскарабкаешься на вершину сопки,
то с такой удалью можешь обоссать луну,
(что тоже присела над мысом Дэ-Ливрона)
по-мальчишески, со всей натуги.

Торжественно и чудно!
Спят бакланы, уткнувшись головой под крыло.
Тёмный дуб, как полночные заросли мыслей, не шелохнёт листвой.
Сейнер вдали,
мигая сигнальными огнями,
прокладывает пенную борозду...
Море, как загнанный зверь, набрасывается на скалы
и, роняя выкрик, напуганная ворона
покидает гнездо.
В этот час не спать! Всё слушать и слушать,
как умирает Море, чей стон не прорвался в язык,
чья боль не обрела таинственный смысл.

О слово, ты слепок дыханья!
Отними кто-нибудь этот дар говорить, ворковать как щегол,
нащупывать звук языком, прищуриваться
и отпускать
округлое смертное эхо,
прополаскивать горло от оскомины скорби,
чтобы как волны
расплескаться
безумно и ласково.
Внемлешь богу не ты: пустыня, волны, камни, ольшаник.
Оттого так тревожно вздымается грудь,
что нет между ними слова.

-6-

... то не мысль в виртуальных снах
прошмыгнула в прореху сознанья, а мышь,
пока в самое ухо, уткнувшись в плечо,
сопело моё бессловесное море,
рифмуя волны и камни. О, архипелаги
неприкаянной мысли, вы, скалы-отщепенцы,
и вы,  острова Римского-Корсакова, Риккорда, Рейнеке,
симфония моря без-меня-навсегда для вас!
Я хранитель времени здесь случайный:
чтобы набежали одни сутки,
необходимо одолеть четыре и одну треть
окружности одного из них — в лодке,
вычерпывая вечность веслом.
Говорить о времени, когда живёшь на его границе,
а не на окраине материка
или империи вроде чжурчженей,
которые превратились в твоё бессознательное,
в воспоминание, повергающее
то в блаженство, то в детство, -
нет ни малейшего резона.
Хоть какой-нибудь соглядатай, что ли!
Лежи себе нагишом, как выброшенная на берег рыба,
и блести чешуей, потешайся над срамом,
или стихи читай наобум,
но так, чтобы стих-листопад заметал твою мысль;
чтобы мысль, набежавшая на ржавый лист,
словно облако, не оставляло следа
и тени; чтобы не знал, из какой раковины
звучит хорал и отчего стихотворение
обрастает известковой накипью, словно коралл.
Ты, рифмующий слова, всё равно, что старый рыбак,
склоненный над рыболовными снастями,
завязывающий узелки рваной речи,
слушая волны в архетипах моря.
Когда обходишь остров по кругу вместо часовой стрелки,
выползают на охоту диковинные мысли,
словно крабы-отшельники; но ты,
ещё не распробовав безмолвное слово на вкус,
слышишь, как кто-то Другой
входит в твою речь...

-7-

Пока из вод морских
выныривает слово, как из глубин сознанья,
играя плавниками и поражая
таинственной немотой,
мысль незаметно заползает
за край бумаги,
как туча за горизонт моря.
Каждым бликом подмигивает солнце.
Теперь предикатом к вещи
служит безглагольная тень,
способная на мандельштамовские темноты
и на умолчания о слове-варяге.
Так слова превращаются
в безусых рекрутов,
атакующих время.
Но беда уже в том,
что они, раздираемые
внутренним противоречием
между означающим и означаемым,
небоеспособны
к исполнению приказа (по армии искусств).
Они толпятся в стихах,
как военнопленные
по дороге в концлагерь,
так и не отвоевав плацдарм
для Бытия и Времени.
Местность, наделённая смыслом,
брыкается оврагами.
Солнцеликий взгляд мать-и-мачехи
обихаживает прибрежный  ветер.
И глядит на острова с отрадой
в золотых эполетах вечер,
сокрушённый собственной победой,
новоявленный Наполеон,
пастух бессловесного стада.
Еле передвигая копытами,
скальным берегом Халдоя
возвращается восвояси корова
с переполненным выменем,
вздутыми сосками,
проливающими молоко,
и онтологическим «му-у-у»
на всю округу.
Предвкушая облегчение
от ежевечернего удоя,
она откликается на имя.
Такова власть слова.
 

Памяти Мандельштама

Еврейские вывески с быком и коровой
в городе душно как в бараке
Слово шероховатое на ощупь языка тяготит нёбо
перекатывается во рту
как золочёный янтарь в гортани залива
тяготит невысказанностью
О как хорошо как хорошо пелось цикадам!
Легко подыгрывали им кузнечики-скрипачи наяривая
из полынных оврагов
Сопки простирая тень распахнули над лагерем крылья
коршуны в небе удлиняют перспективу
то ли жизни то ли смерти
Ах боже мой то не речь
блаженные бессмысленные звуки!
В ножнах покоится тяжёлый меч
ещё не отягощая руки
Такие крепкие такие юные такие влюблённые
Угрожая закопать в ямы
конвойные пытаются заглушить восточный мелос
вдоль нерченского тракта
перекрыли улицы от зевак и прохожих
О как хорошо цикадам пелось!
Да не расплести запутанный узел
музыки и слова
Теперь мычи не мычи
девять волов не вытянут голос из рванной гортани
И пред лицом одного очевидца
хочется высказаться
Не сердитесь в сердцах сердоликий сентябрь
и пугаешься речи картавой
Ах сколько песен в тебе замело
вьюг снегирей пролетело!
И не оттого ли в округе светло
что песнь облетела?
Только ночь черна да жирные вши прозорливы
покидая тело
на стекло Амурского залива
его дыханье отлетело

---