 | ||||||||||
 |  | |||||||||
 |  |  |  |  |  |  |  | |||
| ||||||||||
| | |||||||||
| | | | | | | | |||
Эссе | Поэзия | Дебют
РЕНАТ ГИЛЬФАНОВ
Самоубийство лектораДеревянные столы стоят амфитеатром.
Лектор прохаживается вдоль зеленой доски.
Сосед ковыряет зубы испорченным медиатором.
Пальцы испачканы мелом (на полу - куски.)
Лектор задумчив. Свет лампы серебрит его виски.
В профиль он - вылитый Ростислав Плятт.
И на лице напряженным выражением тоски
Мерцает взгляд.
Это воспоминанье приходит позже.
И доводит до того, что тело начинает трясти.
И в голове все время вертится: «мог же», «ну мог же», «ну мог же
Спасти!»
«От чего спасти?» - резко спрашивает психотерапевт,
Который отлично знает изнанку человеческих душ.
«И прекратите этот ваш припев.
Лучше… порисуйте. Я дам Вам тушь
И бумагу». «А что я буду рисовать?»
«Да что угодно: сестрёнку, корову, мать,
Дом». «А можно я нарисую розовый самолёт?»
«Розовый? Ну, валяйте».
Я выходил из ночного клуба,
В пьяном угаре которого провел полсуток.
Проводить полсуток в клубе - довольно глупо.
Это не предмет для плоских шуток.
Из подобных полсуток складываются эпохи.
Полсуток - пылинка, эпоха же - столбик пыли.
Прекрасно понимаю, что со временем шутки плохи,
Что сегодня мы есть, а завтра мы просто были.
Я полсуток пил виски и слушал гитарную
Музыку. Смотрел на красивые пальчики музыканта.
А завтра превращусь в частицу элементарную,
И будут поминки. И друг спросит друга "где твой стакан-то?"
Но в природе не существует разума настолько голого,
Продравшегося сквозь повседневных забот сады,
Чтоб постоянно думать, что окружающие тебя головы,
Бицепсы, пальцы, бедра, зады,
Стройные ноги и загорелые торсы,
Эта вот проститутка или этот вот деловой -
Станут трухой. Я в мысль эту прочно втерся
Подвыпившей головой.
Отчего-то в последние дни немного болит сердце,
Не согласное по-данковски гореть дотла.
Я уже выглотал пригоршню алка-зельцера,
Но не могу не смотреть на скачущие вокруг тела.
Может, я вдруг полюбил людей?
Да нет, не полюбил. Полюбить их - глупость.
Просто я сильно стал чувствовать их идей
И особенно тел бесконечную хрупкость.
А когда начинаешь это чувствовать долго,
Вот эту возможность внезапной и полной обвальности
Человечества, разум становится острым, как металлическая иголка
В ягодице реальности.
«Так. Теперь посмотрим». «Ну что ж, давай посмотрим».
«Я заранее знаю, что у тебя ничего не получится».
«Как ты можешь это знать?» «Я просто знаю тебя».
«А ты ведь не знаешь, что я собираюсь сделать».
«Ха-ха-ха. Будто ты умеешь делать что-то другое».
«Другое, чем что?» «Чем пялиться на огонь,
Поджигая спичку».
«С некоторых пор это вошло у меня в привычку».
«Я даже знаю, с каких это пор».
«Ну, скажи, раз такой молодец».
«С тех пор, как откопытился твой отец».
Молчание. Никто не говорит.
Только спичка горит,
Освещая их лица в сгустившейся атмосфере,
Как человек, который думает, что его поймут,
Дымя и потрескивая, по крайней мере,
Не менее десяти минут.
«Эй, не слышишь что ли? Я тебя спросил.
Как это у тебя так получается?»
«Получается что? Что ты имеешь в виду?»
«Да вот эта твоя спичка, ведь она… не кончается».
«Лучше тебе этого не знать… Чтоб не попасть в беду».
Когда играл с подругою в бадминтон, повредил колено.
«Надо продезинфицировать, чтоб в ранку не попали микроорганизмы», -
Сказала подруга. «Какие, например?» «Например, эвглена".
(Эвглена и амёба - биологические трюизмы).
А вот если б не было йода. И если б эвглена все-таки попала
Мне в кровь. Эритроцитами моими похрустывала,
Забивала бы жилы кусочками зеленоватого кала.
Как бы она себя там чувствовала?
Уютно бы ей там было? Не слишком тряско?
Надолго хватило бы ей пропитания?
Насколько бы был к ней мой организм ласков
Как среда обитания?
Может быть, она б стала бессмертна и избежала тлена?
Эти вопросы праздным не чета вопросам.
В сущности, бродящая по организму эвглена -
Целостный микрокосм.
Если б она не сдохла от декомпрессии,
Обильно бы кушала и приобрела благородный лоск,
Она бы размножалась в геометрической прогрессии,
Заполнила мое тело, включая мозг,
Толпами эвглен. И если б эвгленья семья
Шатнулась бы в левую сторону разом,
Это упал бы уже не я,
А их коллективный разум!
Я на кухне. Сажусь за стол и надеваю очки,
Чтоб почитать газету в процессе питания.
В стенах, в люстре, в окошках - повсюду торчат жучки:
Все мы - участники глобального испытания.
Я уже прижег ранку. И сейчас ем суп из ерша.
Подруга рядом, на стуле, щебечет какую-то чепуху.
За мной наблюдают сверху, мысли мои вороша,
Даже когда я просто сижу и ем уху.
Вот облака, как всегда,
Плывут и плывут по небу.
У меня на столе еда.
И масло подходит хлебу.
И майонез очень сильно подходит яйцу.
И я подхожу неплохо
Собственному лицу.
Чем мне заняться здесь на земле. А другого
Я места не знаю. Поэтому живу бестолково,
Чтоб я ни делал. Как-то
Не попадаю в такт.
Я просто не чувствую этого такта.
К сожалению, это так.
По улице идёт красивый солдат.
Он в увольнении, и очень этому рад.
Его медные пуговицы сверкают на солнце ярко!
За солдатом бежит лохматая, как помарка
Рядом с каллиграфически выпрямленным значком,
Собачка. Я спотыкаюсь и в тёплую лужу ложусь ничком.
А солдат выглядит просто небесно!
В городе его ждет невеста.
Она стоит сейчас у кино, переминаясь с ноги
На ногу. Она из деревни, девушка хорошая и простая.
Солдат покупает мороженное, и продавщица кричит: «Беги!
Скорее, служивый, а то растает
Твоё мороженное!» И смеется, смеется.
А солдат со всех своих ног несётся.
Подальше от страшной военной части.
Навстречу своему солдатскому счастью!
А я наблюдаю его полёт,
Гляжу вослед его фигуре гибкой.
И улыбаюсь, как чеширский кот,
Застенчивою, смущенной улыбкой.
«Что ты куришь? О, Мальборо! Мне оставишь?»
Садится за пианино, нажимает босой ногой на
Педаль. Рука замирает над рядом блестящих клавиш.
«Поговорим спокойно».
Он знает о жизни всё, он почти политик.
Он изучал в университете законы общества.
А я, с его точки зрения, просто нытик,
Обреченный на одиночество.
Спорить с ним? Но ему 45. Он дольше, чем я, жил.
С Конюховым годами покорял Арктику.
Смуглая кисть опутана канатиками жил.
На каждый год - по канатику.
Он палкою бил тюленей и сопровождал англичан,
На белом, непоправимом
Снегу оставлял отпечатки и размышлял по ночам
О чем-то неуловимом.
Дорога закончилась обморожением ушей
И нелюбовью к людям закончилась та дорога…
Зачем он так делает взгляд? Какого в усталой душе
Носит страшного Бога?
Он обувает ботинки, рассовывает по карманам перчатки,
Говорит: “Я сильно нуждаюсь в отдыхе”.
И уходит не попращавшись, как современный Чацкий,
Растворившись в морозном воздухе.
***Машина сверкнула хромированным боком
И остановилась у кабачка "Место встречи".
Она сказала, что, слава богу,
Никого я не изувечил.
Она любит чувствовать себя учителем.
И когда я открываю дверь, пропуская ее вперед,
Она бросает: "Не будь расточителен,
Чаевых здесь никто не берет."
Гардеробщик скользит глазами по моей крале.
"Вы не ошиблись в выборе. Здесь хороший повар.
Советую вам попробовать креветки в кляре."
Я даю ему доллар.
Лицо официанта очень красивое.
Ямочка на подбородке.
"Что будете в качестве апперетива?"
"Сто граммов столичной водки".
Она усмехнулась и вставила сигаретку
В изогнутые губы,
Заглянула в меню и заказала себе котлетку
Под соусом "Солнце Кубы".
Мгновение изучаю линии на ладони
Перед тем, как пальцами стакан обнять.
Её пальцы тонки, глаза - бездонны.
Мне никогда её не понять.
А себя мне понять? А пятнышко на колене
Понять? Нет, боюсь не понять.
Эта ситуация - одно из многочисленных проявлений
Жизни.
И не на кого пенять.
Трогаю свое лицо - на щеках колючая поросль,
Лицо обросло, как моллюсками корабль в порту.
"Дорогая…" - я произношу её имя таким голосом,
Как будто оно может взорваться у меня во рту.
«О девочка, не позволяй! О девочка, не позволяй
Мне уйти! И себе уйти тоже не позволяй!
Чай пить будешь?» «Нет, не буду».
«Ну и ладно. Главное - не позволяй,
О девочка, не позволяй
Мне уйти, и себе тоже не…»
«Хорошо, хорошо, не позволю».
«Не позволишь? О! Ну и славненько. Сигарету?»
(кокетливо) «Не откажусь».
Сейчас время сильных людей. Самые зоркие из дальновидных
Поняли это давно и стали тяжелоатлетами,
Украсили плечи из дельтовидных
Мышц загорелыми эполетами.
Теперь они возвышаются в виде мраморных колонн
Среди серых, сутулых от горя масс.
Их заграничный одеколон
Называется "Марс".
Печальная для романа тема.
Роли, за которые из зала не крикнут "браво".
Но это их собственная система.
Это их личное право.
Они на людей сильно похожи.
Как и мы, стадами проходящие мимо.
Под их бронированной кожей
Тикает та же мина.
И когда я смотрю на них, я думаю не про страх,
Трогающий их нервы, как кожу - пятно нарыва,
А о том, что отражается в их холодных глазах
В момент взрыва?
Отец ли, что был добр, пьян, волосат?
Женщина, от ладоней которой было всегда горячо?
Мама, умершая год назад?
Или кто-то еще?
Нет. Их глаза без зрачков - алюминиевые кольца,
Мозаика жилок, паволокой осевший пейот.
И с какой бы стороны не светило холодное солнце,
Тень их всегда падает строго вперед.
Есть такой парадокс: чем дольше глядишь на город,
Даже который на сердце татуировкой наколот
(Особенно это в Питере, где дома поредей),
Тем меньше в нем тьмы, рефлексов и движущихся людей.
Это эффект фотографий начала века,
Внезапно напавшего на человека.
Форма существованья паскалевских хворостинок,
Долгая выдержка при слабой чувствительности пластинок.
Я сижу в мягком кресле с пивом. Мерцает телеэкран.
Де Ниро в обстрелянном додже страдает от страшных ран.
На пятом - под дулом Даля вздрагивает Фон Корн.
Пенсне упадает в траву. И хрустит поп-корн.
Это сестренка, поклонница американской культуры,
Юная нелюбительница русской литературы,
Про то, что творится в Москве, обожающая выпытывать.
Распустилась девчонка. Некому её воспитывать.
Как она поживает в этой провинциальной дыре?
Я не могу составить в воображении ее портрет.
Я приехал сюда на четыре дня.
Послезавтра в их жизни не будет меня.
Останется некий образ, пахнущий фаренгейтом,
С книжкою «Посвящается китайским флейтам»,
Мечтающий жить в уютном домике у реки,
И так и не подаривший роликовые коньки.
Безглазый пилил скрипку на Охотном ряду.
Собравшиеся вокруг люди слушали его, как в бреду.
Скрипочка выдавала радость, скрипочка выдавала беду.
Пиликал он что-то простенькое, вроде Вивальди.
Несколько монет призывно поблескивали на асфальте.
Пока я слушал этого несчастного калеку
(«Подайте ветерану афганской Романцеву Олегу,
Вот свидетельство»), сколько в душе моей всего переборолось.
Почему у инструмента такой пронзительный голос?
Почему так дрожит моя собственная душа?
И сам я могучим телом стою не дыша,
Повинуясь звукам,
Вырванным узловатыми пальцами с черными ногтями
Из куска дерева, сделанного каким-то пошляком
В виде голой женской фигуры.
(С одной такой я был близко знаком,
Крутил амуры!)
О, какая музыка!
Лучше хватит её слушать, а сразу пойти и напиться!
Или в канале каком утопиться!
О, музыка! О, судорога в горле, убившая птицу.
В вазе стояла пожухлая роза.
Из бутылки, подвешенной к рамке, капала в вену глюкоза.
Вена была у тела. Тело было старик.
Сиделка, читая книгу, поправляла парик.
Книга ее называлась «Стихи и поэмы А. Блок"
Старик отсутствующим взглядом исследовал потолок.
Белела льняная наволочка, желтело ухо.
Об оконную раму с жужжанием билась муха.
Сиделка, чтоб успокоить нервы, кушала веронал.
Старику на это было плевать. Старик - умирал.
Старик был похож на высохшее бревно.
Старик был так плох, что не мог посмотреть в окно.
А если бы посмотрел, то увидел бы, как через двор
С отмычкой в преступных пальцах крадется вор.
Он крадется к ювелирному магазину.
Он весь день избегал плохих примет,
Чтоб украсть из магазина драгоценный предмет.
В квартире над магазином живет парень. Его мать худеет.
Его подруга под ним постанывает и потеет.
Его продвинутый папа читает "Птюч", молодежный журнал.
И думает: а, в принципе, зачем мне жена?
Жена тем временем чистит папин жакет.
У нее за спиною, прижав к щеке
Куклу с подстриженной челкой, крошечная, как гном,
Девочка странным взглядом глядит в окно.
Мама купила девочке желтый велосипед,
Но девочка не катается, а представляет себе
Палату, где тётя в белом поправляет парик,
Где, скорчившись на кровати, тихо хрипит старик.
Я возвращался домой, проходил под кирпичной аркой.
В голове была дневных впечатлений каша.
Я не ожидал от судьбы какого-либо подарка.
Как вдруг раздается кашель.
От стены отклеивается черный силуэт
И, мерцая окурком, передвигает ступни ко мне.
Бьет меня по лицу, оставляя ужасный след.
Отступает в сторону и исчезает опять в стене.
Что это было? Бесплотный призрак?
Галлюцинация после изматывающей круговерти
Дня? А, может быть, верный признак
Приближающейся смерти?
Из надмирных глубин, с крыльями, как у ската,
Мокробока, изящна, только что не усата,
Туча всплывает. И, судя по искрам, искусство игло-
Укалыванья, бесспорно, эта туча постигла.
Плавно дымит сигарета, я стою на перроне.
Кроме меня - ни души, и я говорю вороне,
Скачущей между рельсов так, что её то видно,
То не видно: "Похоже, я опоздал… Обидно".
Проглотив изумлённый глаз резиновым веком, ворона
Каркает мне в ответ: "Убирайся с перрона!
Где-нибудь там, вне шпал, выход ищи обидам!
Не смущай провода своим скорбным видом!"
Поднимаю глаза и вижу над проводами
Грустные лица туч с темными бородами.
Чувствую страх, но в том неповинны лица.
Скорей вероятность того, что всё это мне не снится.
Ветер сдувает с ладони просроченные билеты.
Облака, напрягая бицепсы, как атлеты,
Превращаются в пряжу. И бьют в оконца
Свитые кем-то наспех, тусклые волоконца.
Начало | Эссе | Поэзия | Дебют
